Стеклянная тетрадь
Шрифт:
Поэтому ты уж меня извини, что не сяду за письмо. Мне всё время кажется, что писать не о чем, рассказывать нечего (разве что кто–то спросит о чём–то); сам же я из–за моего какого–то рассыпанного состояния не могу предложить ни темы, ни даже задать вопрос (разве формально спросить: как дела?).
Вот встряхнусь немного, возьму себя в руки, утрамбую в голове очередную порцию самоубеждения, что всё у меня в полном порядке. И сяду за письма.
Но это не означает, что ты не можешь писать мне. Пиши. Мне нужны хорошие вопросы.
Андрей
14.12.07
Андрей,
Найти себе применение, быть кому–то нужным. Пожалуй, нет ничего важнее этого. Для меня это абсолютно важно. Я думал, творцы что–то делают, потому что не могут этого не делать
Вряд ли я могу задать хороший вопрос, хотя где–то чувствую, что мысли, которые приходят тебе и мне, похожи, и мы идем параллельными курсами, хотя и на большом расстоянии. Даже прочитав одну твою книгу, я был удивлён, что многие «лирические» отступления (рассуждения героев) очень похожи на мои собственные мысли. Собственные — потому, что я не так много прочёл книг в своей жизни, чтобы у кого–нибудь их позаимствовать. Хотя вот это вот и может быть вопросом… но он настолько стар — существует ли мир идей, мысли рождаются разумом человека или существуют вне его? Почему они так похожи у людей? Опять возвращаться к Платону или ещё дальше… Наверно, не стоит. Меня сейчас другое вдохновляет на жизнь. Одна девушка (бывшая сотрудница) вдруг неожиданно поделилась со мной самым сокровенным, и этот необыкновенный уровень доверия, как прикосновение к чему–то очень нежному и хрупкому, привёл меня в такое блаженное состояние, вызвал чувство неземной прямо–таки радости. Почему?
Рад, что ты прислал несколько строчек. Когда будут мысли, пиши. Пиши, даже когда их нет, но писать хочется…
Саня.
15.12.07
Здравствуй, Андрей!
Честно говоря, не знаю, почему пишу это письмо. Может быть потому, что не хочу уходить по–английски, а может просто, потому что, как и всякому человеку, хочется говорить… Я не писатель, и мысли у меня с трудом ложатся на бумагу в виде слов, но все же есть две темы в твоём творчестве, которые мне очень близки. Это эротика и, как бы назвать её, религиозная метафизика, может быть. Но они для меня неразрывны.
Начнём с того, что я люблю чёрно–белую графику — музыку линий, и иногда мне кажется, что женщина в графике — это музыкальное произведение, это гармония линий, как гармония звуков… Когда женщина двигается, я не смотрю, а больше слушаю и боюсь, что появится фальшивая нота. Я люблю женское общество, оно меня заряжает, делает более живым. Дело даже не в сексуальных желаниях. Женщина обладает властью, которая простирается дальше материального мира, властелинами которого, может, мы, мужики, и являемся. С женщиной ассоциируется красота, любовь и жизнь. Поэтому для меня, бесспорно, женщина стоит в самом центре мировоззрения. Я долго живу в свободной Голландии, знаменитой своими красными фонарями, где почти всё побережье — это нудистский пляж, где, как и в Скандинавии, нет мужских и женских саун (есть женские дни, но нет мужских), и может поэтому, в частности, мне кажется средневековая христианская мораль, насаждаемая обществом, бесчеловечна. Ты прав, влечение к наживе, к богатству поощряется, а вот влечение к женщине объявляется грехом… А ведь могло быть всё иначе… Греки и другие народы никогда не прятали своего тела, а что собственно прятать (прятать нужно только заплывшие жиром безобразные тела)… Даже сам половой акт, это больше способ медитации, ведущей к потере контроля над своим телом, это желание раствориться в красоте, утонуть в этой музыке… Но в этом то и суть настоящей морали — сделать человека низменным вечно кающимся грешником, превращая красоту в средство наживы, заменяя прекрасное неким peepshow (2 евро/мин)… Приятным является тот факт, что у тебя бродят похожие мысли. Пока я не нашел лучшей опоры для своего мировоззрения, чем ту реальность, которой
Возвращаясь к началу, скажу, что не знаю почему, но мне бы хотелось, чтобы ты знал об этом.
Пока! Саня.
03.04.08
Саня! Здравствуй, дружище!
Признаюсь, твои слова про «уход по–английски» меня поначалу напугали. Куда, думаю, ты собрался уходить? Прощание — вдруг и навсегда?
Потом решил, что это связано и с Одноклассниками, и с моим молчанием… Я-то с Одноклассников удрал, потому что они (по большому счёту) не оправдали моих ожиданий. Передо мной, когда я увидел знакомые имена из юности и детства, сразу замаячили объятия друзей, поцелуи, долгие разговоры… Но никто ни к кому в объятия не бросился, завязавшиеся было переписки понемногу угасли. Поток первых бурных эмоций быстро иссяк. И у меня тоже… Началось какое–то подозрительное «приглядывание» к народу: кто о чём пишет, кто какие фотки вывешивает и чем похваляется. Оказалось, что почти все для меня — чужие. «Кто ты теперь? Где ты теперь? Сколько у тебя теперь?»… И всё.
Я всегда хотел, чтобы рядом (или в пределах досягаемости письма) были люди, с которыми можно разговаривать искренне и с которыми можно говорить об искусстве. Оказалось, что подавляющее число людей склонно говорить только о благосостоянии. Всё у них крутится только возле этой темы.
Мечты о возвращении друзей быстро рассыпались, потому что все мы теперь стали совсем другими. И я другой стал. Чрезмерно требователен к людям, категоричен, легко отворачиваюсь, если вижу невнимание к себе. Как писатель, я очень раним, и меня жутко задевает, когда самые близкие знакомые (теперь уж не скажу «друзья») меньше всего видят во мне то, что для меня было важнее всего в последнее время. Я имею в виду литературу. «Нет пророка в своём отечестве, не лечит доктор в своей деревне…» и так далее.
Раньше я держался за людей. Теперь — нет…
Но едва почувствую внимание к моему творчеству, я готов броситься к человеку на грудь. Мне не нужно, чтобы ценили меня (что я есть?), мне нужно, чтобы ценили плоды моего труда, потому что весь я вложен в мои книги… Я не нуждаюсь в похвале (на хрен она мне сдалась!), но я нуждаюсь в разговоре. Иногда готов сидеть в компании полудурков — лишь бы хоть кому–то вывернуть душу. Мои книги — это просто мои разговоры… Выговариваюсь, когда назреет…
Были бы в достатке собеседники по жизни — не было бы моих книг, весь ушёл бы в разговоры и споры. Но не оказалось в последние пятнадцать лет людей, с которыми можно общаться, поэтому я отдался бумаге. Она принимает меня без сопротивления. Она — стала ближайшим другом. Или просто гарантированным приёмником моих переживаний, размышлений, излияний… Иногда молчаливый слушатель важнее надёжного друга, который выручит из беды…
Ты стал писать мне письма, которых я ждал давно. Именно таких — писем изнутри я всегда хотел от других. Но почему–то переписка оборвалась. Пожалуй, причина во мне. Последние полгода у меня туго работает голова. Вернее, работает она прекрасно, но я дал себе какую–то непонятную установку, которая не позволяет мне размышлять «просто так». Я жду вопросов откуда–то и не могу написать ничего без этих вопросов. У меня из–за этого буксует очередная книга. Есть замысел, есть форма (новая для меня), есть и сюжет, но никто не спрашивает ни о чём, а самому себе отвечать на вопросы, которых нет, или убеждать себя в том, в чём меня убеждать не нужно, — это лишает меня сил.
Я даже стал опасаться, не умерло ли во мне творческое начало, не кончился ли я как писатель…
Так что ты прости мне моё долгое и почти хамское молчание.
Теперь о твоём письме. Вернее, о женщинах.
Магнетизм их природы мне непонятен. Женщины сильнее мужчин, потому что мы порой превращаемся в неуправляемых существ, когда мечтаем о женщине. Мужчина чаще становится рабом женщины, чем женщина рабыней мужчины.
Тут Создатель потрудился изрядно. Женские формы меня завораживают. И красота не в молодом теле, не в упругости кожи, не в длинных волосах. Нет, красота женщины (для меня) — тайна. Не случайно красивых женщин в средние века волокли на костёр, объявляя их ведьмами.