Стеклянные цветы
Шрифт:
Прошло уже десять дней с его приезда, но оптимистичные прогнозы Трента, что они с Амелией как-то поладят, увы, не оправдывались. Было ясно, что баронесса точно так же не переваривает его, как и он ее, и старается любыми способами досадить ему — досадить, разумеется, в ее представлении.
Конечно, во всем происходящем была немалая доля его вины. Именно он позволил, чтобы их отношения из деловых стали личными. Более чем личными. До идиотизма личными.
Какую бы чушь она ни несла и как бы себя ни вела, он не имел права чуть ли не в открытую обзывать ее шлюхой!
Амелия здорово тогда обиделась — в какой-то момент ему даже показалось, что она готова заплакать…
Нет, с этим противостоянием надо что-то делать! И прежде всего, стараться не реагировать на ее подколки — тогда, возможно, и ее активность в отношении него постепенно поубавится?
Увы, реальность, как это частенько бывает, внесла свои коррективы в задуманные планы…
После обеда баронесса проснулась, искупалась в бассейне и поехала по магазинам. Филиппа она при этом начисто игнорировала — даже пакетами с покупками, и теми его не нагрузила.
Магазинов она обошла десятка два, не меньше: несколько обувных, пару галантерейных, антикварную лавку, сувенирный… Филипп шел за ней, но внутрь не заходил, смотрел сквозь стекло, как она купила себе перчатки, потом, в аптеке, приобрела прокладки и еще несколько каких-то небольших коробочек…
В тот момент ее заход в аптеку не вызвал у него ни малейших подозрений. Лишь на следующее утро он понял, что это было большой ошибкой с его стороны…
Резь в животе и тошнота начались на следующее утро, часа через полтора после завтрака. К тому времени, как позвонил Дитрих, чтобы сказать, что госпожа баронесса велела подать машину через десять минут, Филипп с трудом мог встать.
Как и все в принципе здоровые люди, он не был готов к внезапному унизительному ощущению собственной беспомощности и не знал, что теперь делать: вызывать врача или ждать, пока само пройдет? Но одно было ясно: в таком состоянии он не может не то что куда-то ехать — вообще выйти из дому. Поэтому он сказал Дитриху: «На этот раз поезжайте без меня». Кажется, тот здорово удивился.
Вскоре Филипп увидел, как Амелия подошла к машине, спросила о чем-то Дитриха — обернулась и взглянула на его окна. Улыбнулась, помахала на прощание рукой и скользнула в машину. И при виде этой ликующей победоносной улыбки он вдруг понял: его болезнь — ее рук дело!
Первым ощущением, как ни странно, было облегчение. Не злость, а именно облегчение: выходит, это не отравление, не инфекция, а всего лишь очередная выходка Амелии. Скорее всего, она подсыпала ему в завтрак какую-то гадость, которую купила вчера в аптеке…
Почему-то у Филиппа не было ни тени сомнения, что по-серьезному она отравить его не планировала. При всех недостатках Амелии невозможно было представить себе ее в роли коварной отравительницы; в сердцах пристукнуть кого-то попавшимся под руку стулом — да, на это она способна, но хладнокровно планировать чью-то смерть — нет. Вот вывести на денек из строя, поставить в глупое положение… и впрямь, хорош бы он был, если бы его прихватило где-нибудь на улице!
Но и здесь веселого было мало…
В животе продолжало бурлить и болеть. Филипп лежал на диване, стараясь не шевелиться, лишь иногда протягивал руку к стоящему на стуле стакану и делал глоток воды — много пить было нельзя, могло снова начать тошнить. В ушах звенело, тело казалось чужим, горячим и неподъемным, со свернувшейся в самой середке, в животе, тяжестью.
Не выдержал, позвал вслух:
— Линнет…
Если бы она была здесь, то сейчас сидела бы рядом и сочувственно смотрела на него — как в тот раз, когда он въехал на лыжах в колючий куст и добрался до дому весь исцарапанный. Держала бы за руку, говорила: «Потерпи, скоро пройдет!» Или притащила бы какое-нибудь снадобье, от которого бы сразу стало легче…
Он закрыл глаза и как наяву увидел прекрасное лицо с тонкими чертами, смеющиеся глаза цвета крыжовника, рот — один уголок приподнят чуть выше другого. Наверное, она бы сейчас сказала: «Ты похож на промокший подсолнух — такой же взъерошенный!»
Так, думая о жене, Филипп и погрузился в тяжелый, похожий на болезненное забытье, сон.
Очнулся он, когда солнце уже ушло из окон. Осторожно пошевелился — вялое, покрытое потом тело слушалось с трудом, но в животе бурлило не так сильно. Да, вроде, чуть полегче…
Так же осторожно, не вставая, подтянул к себе телефон — пора и делом заняться, а для начала узнать, что там без него поделывает Амелия. Слава богу, в машине телефон есть!
На звонок ответил Дитрих, от него Филипп узнал, что госпожа баронесса посетила картинную галерею, позавтракала в «Тиффани», а последние полтора часа пребывает в «Хартунг энд Хартунг». На вопрос, что такое «Хартунг энд Хартунг», шофер с неподражаемым презрительным апломбом объяснил, что это крупнейший аукционный дом в Мюнхене.
Ладно, пусть себе транжирит деньги…
Возможно, это и к лучшему, что ее нет дома — если бы она подслушала его следующий разговор (с нее станется!) и узнала, что он собирается принять меры против ее красавчика-любовника, то могла бы закатить очередной скандал.
Добытые Штернгольцем сведения заставили Филиппа присвистнуть: Пабло оказался сотрудником бразильского консульства — человеком, обладающим дипломатической неприкосновенностью. По мнению адвоката, полицию на него в такой ситуации натравить было проблематично.
Что ж — другого выхода нет, придется пускать в ход «тяжелую артиллерию»…
Трент выслушал все, что рассказал Филипп, переспросил:
— Как, вы говорите, его зовут?
— Пабло Фраго Нета.
— Вы правильно сделали, что позвонили, — заметил миллионер. — Можете больше не беспокоиться на эту тему — тут я разберусь сам, по своим каналам.
Ну вот… теперь еще один звонок, тоже не слишком приятный.
Эдна ответила почти сразу, и, услышав кисло-любезное: «Магазин «Райский сад», Филипп как наяву представил себе ее недовольно поджатые губы.