Стеклянные цветы
Шрифт:
Бруни понимала, что пора кончать нести чепуху — все равно отец не верит ни единому ее слову — и испытала даже какое-то облегчение, когда он, вклинившись в ее мямленье, спокойно спросил:
— Он что — твой любовник, что ты за ним так бегаешь?
Сначала она хотела возмутиться, начать все отрицать, но потом подумала — зачем? Он все равно не поверит. Лучше сказать правду…
— Нет… не любовник, я бы это так не назвала. Но он… не выставляет меня за дверь, если я прихожу к нему ночью. А днем ведет себя так, будто ничего и не было. Прихожу — прихожу,
Отец поморщился — то ли заметил слезы, то ли ему просто не по душе была подобная откровенность. Но сам же спросил!
— Ты знала, что он женат?
«А если бы и знала — ну и что, в конце концов?!» — мысленно огрызнулась Бруни, а вслух ответила:
— Нет. Он вообще почти ничего о себе не говорил. — Тут же добавила, чтобы восстановить справедливость: — Но я и не спрашивала… А кто была его жена?
— Художница.
— Художница?!
В первый момент она подумала, что ослышалась — настолько это слово не вязалось с Филиппом… хотя в свое время для нее было неожиданностью и то, что он закончил Сорбонну.
— Да, художница. Линнет Дейн. Говорят, талантливая — во всяком случае, картины ее пользовались успехом, было даже несколько выставок. Но после этого несчастья ни о каких картинах и выставках, конечно, речи уже не шло.
— Какого несчастья?!
— У нее было кровоизлияние в мозг. И она… в общем, никого с тех пор не узнавала, говорить не могла. Последние два года она в психиатрической клинике лежала.
— Господи… Господи, он мне никогда ничего об этом не говорил!
— Да, он парень не из болтливых.
— У него и дети есть?
— Дочка. Маленькая совсем, года два. У жены его это как раз во время родов произошло.
— Господи… — Больше Бруни ничего выдавить из себя не смогла.
— Тебя, наверное, беспокоит, вернется он после похорон в Мюнхен или нет? — продолжал между тем отец. — Я пока не могу тебе на этот вопрос ответить. Дай ему придти в себя, потом можно будет об этом разговаривать.
До сих пор эта мысль как-то не приходила ей в голову. Казалось само собой разумеющимся, что Филипп побудет здесь немного, а потом они вместе полетят обратно в Мюнхен. Но сейчас она поняла: он действительно может не вернуться…
Внутри все оборвалось. Как же так?!
Ведь она так привыкла к нему! К тому, что он всегда где-то рядом, и можно в любой момент пойти и спросить у него что-то, посоветоваться — да и просто поговорить! И кто теперь будет водить машину? И…
Возможно, отец что-то прочитал на ее лице, потому что сказал:
— Слушай, держись от него подальше сейчас. И не ходи ни на какие похороны — ты у нас никогда особым тактом не отличалась, а ему и без того плохо.
— Да я… (Он что, считает, что она вообще идиотка ненормальная и пойдет на кладбище, чтобы сцены там Филиппу закатывать?!) Да, папа.
Отец кивнул, словно подводя итог, и заговорил о другом:
— Видел журнал. Поздравляю. Действительно рад. Вот уж не думал, что из твоих
В другое время Бруни, наверное, обрадовалась бы (и тут же разозлилась бы на подобный «комплимент»), но теперь лишь вяло улыбнулась и кивнула:
— Спасибо, папа.
Она была уже у двери, когда услышала сказанное вслед:
— Мелли, я тебя прошу… Не лезь сейчас к нему и не трогай его.
Бруни знала, что отец не поймет. Он никогда ее не понимал.
Звуки траурного марша она услышала еще от входа на кладбище. Сначала дрожью в воздухе, слабым отзвуком, до нее донеслись мерные удары барабана, и лишь потом она уловила доносящуюся откуда-то издалека музыку.
Узнать, где и когда будут хоронить художницу Линнет Дейн, оказалось нетрудно — на следующее утро, проглядев раздел траурных объявлений «Бостон глоб», Бруни сразу наткнулась на нужное ей объявление.
Что бы там ни говорил отец, она не хотела, чтобы Филипп заметил ее — поэтому надела черное платье, черную шляпку с закрывающей лицо вуалью и туфли на низком каблуке; собрала волосы в пучок и спрятала под шляпку. Подъехала к боковому входу на кладбище, отпустила такси и пошла на звуки духового оркестра, надеясь, что они приведут ее туда, куда надо.
Вскоре оркестр замолчал, но к этому времени Бруни уже заметила вдалеке небольшую толпу — человек, наверное, пятьдесят; пошла медленнее и, приблизившись, увидела блестящий гроб темно-вишневого цвета и застывшего перед ним священника.
Священник что-то монотонно говорил, но слов было не разобрать.
Она подошла еще ближе, обошла массивное, заслонившее от нее на пару секунд всю сцену надгробие — и внезапно увидела Филиппа. Он стоял у самого гроба, вполоборота к ней, и Бруни поспешно отступила назад.
Рядом с ним стаяли пожилые мужчина и женщина — наверное, родители Линнет Женщина машинальным повторяющимся жестом то и дело подносила к глазам платок, мужчина придерживал ее за локоть и что-то ей говорил.
А Филипп стоял один. Именно такое было ощущение, несмотря на собравшуюся вокруг толпу. Они все вместе, а он — один. Словно на другой грани, в другой плоскости происходящего. И Бруни могла вообще не маскироваться и не прятаться — он бы все равно ее сейчас не заметил. Он не смотрел по сторонам, только на гроб, и шептал что-то беззвучно.
Это был ее любовник, человек, которого она, как ей казалось, знала едва ли не лучше, чем саму себя. Человек, которого она, выходит, вовсе и не знала. Неподвижный, как тяжелая каменная глыба. И странным образом — беспомощный… Почему-то пришло в голову именно это слово, и она подумала вдруг: «Это несправедливо. Нельзя, чтобы кого-то хоронили в такой ясный солнечный день, когда хочется только радоваться!»
Внезапно в монотонный бубнеж священника вклинился другой звук — высокий и жалобный. С каждой секундой звук становился все громче, заглушая слова проповеди, и Бруни не сразу поняла, что это плачет ребенок.