Стеклянный дом
Шрифт:
Я ведь ее предупреждала. Но к такому невозможно подготовиться. Я беру ее за руку. Ладонь горячая и влажная. Моя сестра ненавидит больницы и избегает их так же старательно, как перелетов. Это неудивительно – в детстве ей пришлось пережить множество операций.
– Поверить не могу. Она казалась мне неуязвимой. Она же никогда не болеет! Даже простудой. Ох, Сильви, мне теперь ужасно стыдно, что я живу так далеко.
– Даже если бы ты жила в соседнем доме, все равно не смогла бы это предотвратить. – Я протягиваю ей бумажный платочек. – Кэро, есть вероятность, что, если… когда она очнется… – Я тяну время. Это сложная, запутанная, многослойная
Я наблюдаю за тем, как эта новость постепенно отражается на лице моей сестры. Как и я, она никогда не задумывалась о том, какой пласт семейной истории может исчезнуть вместе с мамой, как исчезает полароидная фотография, слишком долго пролежавшая на солнце: сначала остаются серые силуэты, а потом совсем ничего.
Проходит несколько секунд. Кэролайн цепляется за мой мизинец своим и встряхивает рукой. Я облегченно улыбаюсь. В детстве мы постоянно так делали, как бы говоря: мы сестры, а остальное не имеет значения; мы не будем говорить о прошлом, полном неведомых чудовищ.
– Я просто хочу, чтобы она поправилась, – говорит Кэролайн.
– Я тоже.
Некоторое время мы молча смотрим на маму. Аппараты пищат и гудят.
– А знаешь, есть небольшой шанс, что она нас слышит.
– Ого. Правда? – Кэролайн наклоняется к койке. – Я принесла твое свадебное фото, мам. – Она лезет в сумочку и достает небольшой снимок в рамочке, на котором наши родители стоят у дверей регистрационного отдела Хакни. (Они улыбаются друг другу с сияющими глазами, как будто сами не верят своему счастью.) Кэролайн ставит фотографию на тумбочку, как бы напоминая медицинскому персоналу, что мама – это личность, женщина с историей, а не просто седая пациентка в больничной одежде с завязками на спине, по глупости упавшая с обрыва. – Ну вот. Великолепно.
Занавески раздвигаются. Кэрри. Моя любимая медсестра, которую я ценю за непрофессиональный фыркающий смех, так похожий на мамин. Я знакомлю их с Кэролайн, а потом достаю газету со статьей о мамином спасении, которую я приберегла для сестры, и показываю им обеим.
– О-о. Не каждый день доводится менять капельницу известному человеку, – говорит Кэрри.
– Жаль, что ты этого не видишь, мама. – Кэролайн встряхивает газету, разворачивая. – Ты только-только стала популярной.
Мамин несчастный случай совпал с напряженными общественными дебатами о финансировании спасательных служб береговой охраны. Поскольку большинство зевак в первую очередь начали фотографировать – мама, лежащая завораживающе близко к краю пропасти, превратилась в настоящий кликбейт, – новость быстро попала в соцсети и местные девонские газеты, а потом невероятным образом просочилась в крупную прессу.
– Почти как Кардашьян, – говорю я.
Мы ждем, что мама вот-вот улыбнется или скажет: «Кто-кто-шьян?», изображая невежество, чтобы нас повеселить. Но она этого не делает. Мама. Ее чувство юмора. Ее секреты. Все умолкло.
– Вы двое не слишком старые для ночных посиделок? – Четыре для спустя Энни выходит из спальни, одетая в пижаму, которую я привезла ей из Парижа, и встревоженная.
Я вдруг вспоминаю, как заползла на диван к Кэролайн посреди ночи, измучившись мыслями о том, что скоро она улетит обратно в Америку. Полночи мы не спали, обсуждая прогнозы врачей касательно маминого состояния, измены Стива, розовые угри, от которых страдала Кэролайн,
– Твоя мать сбила меня с пути истинного, Энни. Она постоянно так делает. А теперь у меня во рту такой привкус, будто там кто-то сдох. Иди сюда, мы подвинемся. – Кэролайн похлопывает ладонью по кровати.
Сегодня утром в ее акцент возвращаются американские нотки, как будто она уже одной ногой по другую сторону Атлантики, вместе со Спайком и детьми. Хотя я знаю, как ее терзает необходимость оставить маму, но я чувствую, как ей хочется поскорее вернуться к семье. Я почти готова простить ее за то, что она уезжает.
Энни плюхается на кровать, берет пульт и включает телевизор. Начинается выпуск новостей. Наши сонные взгляды устремляются к экрану. Прогноз погоды: тепло и облачно.
– Я кое о чем вам не рассказывала, – вдруг выдает Энни. Температура в комнате резко падает. – Это я виновата. Бабушка упала из-за меня.
– Что? – На дне моих глазниц пульсирует вино.
– Энни, не говори глупостей, – с коротким смешком говорит Кэролайн.
– Вы не понимаете. Если бы я не попыталась ее сфотографировать… – начинает Энни. Ее голос надламывается.
– Ох, милая, и поэтому ты решила во всем винить себя? – вздыхаю я. – Край обрыва посыпался, и она соскользнула. Просто не повезло. Ужасно не повезло.
– А делать селфи еще опаснее! Люди постоянно падают с обрывов в попытке сделать селфи. Делают шаг назад и… Тьфу! – Кэролайн резко осекается, увидев, что Энни смотрит на нее в ужасе, а я качаю головой. – Простите. Боже. Простите. Ну вот, опять я со своим длинным языком.
– Теперь видишь, сколько мне пришлось вытерпеть за долгие годы? – шучу я, пытаясь поднять всем настроение.
Энни почти улыбается. Кэролайн приподнимается и усаживается повыше.
– Ну, тогда расскажи нам про своего нового парня, Энни.
Моя дочь мгновенно мрачнеет и качает головой. Кэролайн косится на меня. Немой вопрос пробегает между нами, как электрический разряд.
Новая тревога пронизывает меня мраморными прожилками. В прошедшую неделю я настолько сосредоточилась на маме, что до сих пор почти ничего не знаю про Эда. Нет, не Эда. Эллиота.
– Ладно, – говорю я. Получается как-то неестественно высоко, с притворной бодростью. – Будете панкейки? Толстые, по рецепту от Найджеллы, с голубикой. Что скажете?
– Кто устал от панкейков – тот устал от жизни, – кивает Кэролайн.
– Мне что-то нехорошо. Кусок в горло не лезет. – Энни выбирается из-под одеяла и ставит ногу на коврик.
– Постой. – Кэролайн раскрывает объятия. – Пока я еще не свалила. Последние коллективные обнимашки. На удачу, чтобы мой «боинг» не свалился с неба. Вы же знаете, какая я жуткая невротичка.
Энни остается: Кэролайн настоящая заклинательница подростков. Мы обе обнимаем ее и долго сидим в таком положении, защищая друг друга от внешнего мира. С тех пор, как мама упала, я не сидела спокойно ни минутки и ни с кем как следует не обнималась. Теперь в груди словно распутывается тугой узел. По щекам бегут слезы.