Стеклянный дом

Чейз Ева

Мы всегда говорили ей: «Учись как следует – и сможешь заниматься чем угодно, Энни, выбрать любую специальность, какую захочешь. Не останавливайся ни перед какими преградами». И она не останавливалась. Я включаю чайник.

– Кембриджу повезло, что у них будет такая студентка, как ты, Энни.

– Можно, пожалуйста, не грузить меня этим дурацким Кембриджем? – с неожиданной злостью говорит она.

Я оборачиваюсь, озадаченно нахмурившись. Это еще что за новости?

– Я, может, еще не пройду. – Она закусывает нижнюю губу и отводит взгляд. – Я, может,

вообще не захочу туда поступать.

Я готова воскликнуть: «Как это не захочешь?!» (Я уже начала фантазировать о ее будущей блестящей карьере с социальными выплатами и стабильностью в комплекте, о том, что ей не придется то пировать, то голодать, как всем фрилансерам, и о том, как она встретит в Кембридже симпатичного студента и в итоге выйдет за него замуж.) Но, почувствовав, что стою на тонком льду, я успеваю вовремя прикусить язык.

Чайник щелкает, но выражение лица Энни подсказывает мне, что день вдруг резко стал неподходящим для чаепитий. И что-то еще изменилось, только я не понимаю, что именно. Между нами какой-то фильтр, нечто смутное, движущееся и хрупкое, как туман, ползущий над каналом ранним утром. Я открываю холодильник.

– Давай пообедаем пораньше. Мы же вроде покупали эти шикарные полосатые помидоры на фермерском рынке?

Энни подходит ближе, наклоняется над разделочным столом и заглядывает в террариум.

– Мам…

– А хумус? – Я отодвигаю в сторону липкую горчичницу. – Где он? Прячется где-то.

– Не прячется. – Энни проводит пальцем по стеклу террариума, не глядя на меня. – Я его съела.

– Тогда салями.

– Тоже съела.

Я молча тянусь за разделочной доской.

– Черт. Хлеб закончился. – С канала доносится резкий звук мотора. Кто-то снимается с якоря. Вдруг это тот самый красавчик? – Я сбегаю в гастроном. Минутку. – Я хватаю сумочку. Может, успею пройтись мимо него, пока он не уплыл.

– Мам…

Я чувствую присутствие чего-то осязаемого на кухне. Что-то нарастает. Даже террариум странно поблескивает, как будто внутри застряли светлячки.

– Мне нужно с тобой поговорить.

– О. – У меня внутри все обрывается. Я боялась этого разговора и в глубине души ждала: сейчас Энни скажет, что хочет остаться жить у Стива. Надежда, которую я пыталась поддерживать в себе всю прошедшую неделю, начинает угасать. Мне ужасно не хватает мамы: она бы знала, что сказать Энни. – Послушай, я знаю, тебе было трудно принять, что мы с папой… – Я не выдерживаю и срываюсь. – И да, ты права, мне следовало с самого начала быть с тобой честнее…

– Я не об этом. – Она прикрывает глаза ладонью. – Мам, все намного серьезнее.

Розовые стены комнаты накреняются, словно опрокинутые кильватером проходящего мимо судна. Тишина накатывает волной, потом отступает. Я говорю:

– Энни, милая, что случилось? – и сама уже чувствую где-то в глубине души, что это будет один из тех самых разговоров, разделяющих жизнь на «до» и «после», и что ничего уже не будет как прежде.

11

Рита

ГЕРА И ТЕДДИ ВЛЕТАЮТ

в дверь кухни, запыхавшиеся, взлохмаченные, с карминовым румянцем на щеках. Рита заметила, что детей в лесу охватывает дикое, пьянящее ликование. (Походы в Риджентс-парк никогда не производили на них такого впечатления.) Это ее тревожит, потому что она не может бегать за ними каждую секунду. Они появляются из дыр в заборе, как зайцы, и исчезают в них же. Когда Рита распахивает калитку и кричит «Обед готов!», то задерживает дыхание, и смутная тревога постепенно начинает перерастать в панику, пока дети не выскакивают из зарослей и ржавый крючок калитки не защелкивается у них за спиной.

Рита не может мысленно нанести их на карту, не знает, где они находились в эти минуты ожидания, по каким замшелым оврагам петляли, цепляясь за ветки одеждой и ногтями, какими тропками бежали обратно к дому. Она не может даже оценить, насколько на самом деле опасен лес и стоит ли так беспокоиться. Рита прекращает размазывать зеленовато-желтые пиккалилли по сэндвичам.

– Надеюсь, вы не лазали на поленницу? – Опасно нагроможденные бревна стоят у нее перед глазами, готовые покатиться, словно огромные смертоносные кегли.

– Не волнуйся, Большая Рита, я успела спасти его от верной смерти. Мы не отходили далеко от дома, как велено. – Она насмешливо изображает скаутское приветствие, бросает рюкзак на пол и начинает рыскать по кухне в поисках чего-нибудь вкусного. – Хотя эти грибы странного цвета были вкусные, правда, Тедди?

– Что? – У Риты внутри все переворачивается.

Тедди и Гера заливаются фыркающим смехом, довольные тем, что удалось ее поддразнить.

– Нельзя так шутить, – резко произносит Рита, несмотря на охватившее ее облегчение.

Но она рада видеть, что дети держатся дружно, как и положено брату и сестре, которые вынуждены вместе справляться со скукой и тревогой за мать, лежащую в мутном безмолвном сумраке на втором этаже. Может, оно и к лучшему, что большую часть времени дети здесь сами находят себе развлечения. А времени более чем достаточно. Дни в Фокскоте – от рассветного птичьего хора до закатного переполоха летучих мышей – тянутся вяло и мешковато, поскольку Рите не нравится надолго бросать Джинни без присмотра.

Если бы они остались на лето в Лондоне, все было бы иначе. Даже если бы Джинни впала в меланхолию, она бы, по крайней мере, свободно передвигалась по дому со всеми его удобствами и находила утешение в привычном окружении. А Рита могла бы как следует выполнять свою работу, выбираться в город, чтобы подарить детям лето, которое они заслуживают, с походами в Британский музей, в волшебную пальмовую оранжерею в садах Кью, а после обеда – за добычей на липкий берег Темзы. Все те занятия, которые Джинни только рада была доверить няне, а Рита – любила всей душой. Ей с трудом верилось, что она еще и получает за это деньги. И сейчас, вспомнив все это – теплый, сладкий запах какао-дерева в садах Кью, испачканный илом черепок викторианской вазы на ладони, – она особенно тоскует по Лондону.