Стелла искушает судьбу

Львова Ирина

Решив, что разбираться в сложной цепи умозаключений приятельницы бесполезно, потому что все равно невозможно, Стелла, продолжая чесать за ухом удобно устроившуюся у нее на коленях, объевшуюся рыбой кошку Баську, попросила:

— Расскажи, как ты в кино попала? Помнишь, ты обещала?

На лицо Ирины набежала легкая тень.

— Понимаешь, я, как дед умер, к тетке, бабушкиной сестре, переехала. Дом продала, и ей все деньги… Чтобы не растратить и доучиться спокойно. Ну, она то ли от старости ожаднела, то ли от воспоминаний о послевоенной нищете сдвинулась… Я, собственно говоря, эти деньги после ее смерти от нее же в наследство и получила, так что

никуда они не делись, только… Пришлось мне учиться и работать. Она говорила, что испытания закаляют характер и что на ее зарплату мы не проживем. Врала в общем-то. Но с другой стороны, с какой стати ей меня кормить? Сначала я на почту устроилась, а потом парень моей подружки меня на студию Горького отвел. Была там такая Клавдия Ивановна, студенческая благодетельница, — массовкой занималась. Так удобно: поболталась на площадке — на тебе трояк. Ночная — семь пятьдесят. Сидишь где-нибудь в уголке с конспектами, зубришь, никто про тебя и не вспомнит, а ты все равно в ведомости. Вот так и зарабатывала. Потом эпизодики давать стали, вот я в актерскую картотеку и попала. Ну а дальше — больше. Совсем своя на студии стала. Да и на «Мосфильме» прижилась… Привыкла легко деньги зарабатывать — не училкой же после этого в школу идти?

— Так ты актерскому мастерству не училась?

— О Гос-споди! Какое мастерство? Какая учеба? Перед камерой помаячить каждый дурак может. Это тебе не сцена, где каждый актер насквозь виден. Кстати, не обращала внимания, какие слабые спектакли в Театре-студии киноактера? А, я забыла, что ты не москвичка… Ну, должна тебе сказать, ты немного потеряла.

И опять Стелла не стала спорить с Ириной, но на сей раз сочла, что та абсолютно не права. Как это — любой дурак? Что значит — помаячить?

— Конечно, я не говорю о крупных киноролях, — продолжала женщина, словно уловив мысли собеседницы, — но нам… Таким, как я, их никогда и не предлагают. Так что, можешь считать, что легкие бабки — плата за унижение, за то, что соглашаешься считать себя не человеком, а актерским материалом, за то, что признаешь свою несостоятельность…

— А как ты думаешь?..

— Сможешь, — усмехнулась Ирина. — И я постараюсь помочь. Четыре картины — и ты в картотеке. С ассистентами по актерам подружишься — дело в шляпе. Только, надеюсь, ты быстро сообразишь, что к чему, и откажешься от своей дурацкой затеи…

Стелла упрямо поджала губы.

— Ну-ну, кажется, что я обливаю помоями хрустальную мечту твоей жизни? Ох, глупышка… Неужели надеешься, что заметят и оценят? Брось! В кино даже с признанными не больно цацкаются, разве что те умеют кого надо за горло брать. Знаешь, до сих пор иногда думаю, что лучше бы в училки…

— Ну и шла бы! Учителей всегда не хватает, — буркнула Стелла, вздергивая подбородок. — Ты не любишь кино. А это… это…

— Ой, только не надо о служении искусству! — нервно и фальшиво рассмеялась Ира. — Да и не в этом дело. Человека я тогда встретила… Единственную любовь моей жизни…

Ирина замолчала, а Стелла не решилась прервать ее молчание.

Наконец, тряхнув головой, точно отгоняя от себя тягостные мысли, женщина заговорила вновь:

— Только длилось все это недолго. Он намного старше меня был. Представляешь, мне — двадцать два, а его дочери — двадцать три, сыну — двадцать. Ну и испугались они. — Ирина зло скривила рот, и в ее голосе стали прорываться истерические нотки. — Не за него. За наследство. Вот мы с ним так и жили — неофициально, даже тетка к нему хорошо относилась, хотя, наверное, и не одобряла… Все-таки

я совсем еще молоденькая была. Он для меня квартиру снял, машину мне купил… Я ее потом наследничкам отдала, чтобы они мне горло не перегрызли… И все антиквариат и украшения мне дарил… Говорил — пригодится. Пригодилось. До сих пор, как прижмет, продаю что-нибудь. Только не картины. Они как будто живые и все помнят… И мне напоминают. Иногда.

— А потом? Он тебя бросил?

Ирина криво усмехнулась:

— Бросил… Уж лучше бы бросил. Я бы знала, что он жив, счастлив, хотя бы и с другой. Нет, Стелла. Он умер. И вот тогда я узнала, что такое одиночество. Настоящее одиночество. Когда полно людей вокруг, а ты их не видишь. Просто не видишь, и все. Потому что они другие… Трудно объяснить. Он был для меня не просто любимым человеком. Нет. Он был для меня сразу всем: и любовником, и отцом, и наставником… Как много я узнала от него… — Она опять замолчала, потом, словно проглотив комок, подступивший к горлу, глухо сказала: — Извини, не могу больше.

— Это ты меня извини, — тихо отозвалась Стелла, которой показалось, что у Ирины сейчас начнется истерика. Но женщина справилась с собой, хотя голос ее предательски дрожал, когда она вновь заговорила:

— Ничего. Иногда надо вспоминать. Даже если очень больно. Кто мы без наших воспоминаний?

Стеллу мучило любопытство, и она, прекрасно осознавая, что с такими вопросами к Ирине приставать не стоит, все-таки спросила:

— А потом?

— Потом было два нелепых брака. Просто от ужаса перед одиночеством. Ничего у меня не получилось. Наверное, уже и не получится. — Ирина посмотрела на бутылку, на свою рюмку и сердито сообщила: — Эх, черт, коньяк кончился.

— Совсем? — обрадовалась Стелла.

— Да нет. На антресолях еще полно. Лезть неохота.

— А-а?..

— Это мне придурок один ящик коньяку проспорил.

— А почему придурок?

— А потому, что проспорил и отдал. Я, честно говоря, вовсе и не рассчитывала. Ладно, давай-ка спать, подруга. Разболталась я сегодня, как сорока…

* * *

Выйдя утром на кухню, Стелла увидела, что Ира стоит у окна и гладит устроившуюся у нее на руках Баську. Кошку же, судя по всему, гораздо больше интересовал минтай, дымившийся в ее миске, чем ласки хозяйки. Удивительная для столь маленького зверька прожорливость поражала Стеллино воображение.

— Наливай себе кофе, — скомандовала Ирина, — а потом — салат «Вечная молодость». Я хочу посмотреть, запомнила ли ты рецепт.

Стелла содрогнулась, при воспоминании о салате «Вечная молодость» ей очень захотелось заголосить «вечную память». Залитый кипятком геркулес с лимонным соком превращался в омерзительное слизистое месиво, не спасал даже дефицитный сахар, которого на целую чашку гадости полагалась лишь маленькая ложка. Девушка вполне справедливо полагала, что от такой диеты можно протянуть ноги, однако Ирина вчера поглощала эту неудобоваримую гадость с совершенно непроницаемым лицом, и Стелла смирилась.

Приготовив салат (кстати, почему салат? Какой это к дьяволу салат?), девушка поставила на стол перед собой и Ириной две чашки, прикрыв их блюдцами. Геркулес должен был пропариться. Это отодвигало пытку, но ненадолго. С удовольствием отхлебнув крепкого кофе, Стелла машинально потянулась к засохшим до состояния камня сухарям, лежавшим в плетеной вазочке.

— Куда? — рявкнула Ира, и девушка, подпрыгнув, отдернула руку:

— Ой! Как напугала!

— У тебя диета. Сухари получишь в обед…