Шрифт:
Ганс Мюллер не был в игровом павильоне жилой колонии Коста-Дорада, когда Клаус-Юрген Штеле умирал, и его по-прежнему там не было, когда врачи оживили Клауса-Юргена. Поэтому получилось так, что Ганс последним из жителей увидел нового врача. Всё утро он провёл в мнемостимуляционном зале, чтобы прогуляться за руку с отцом по Английскому саду Мюнхена тёплым июньским вечером начала XXI века. Его отец — Альберт Мюллер, умерший 93 года назад, — называл ему все растения вдоль дорожки, он знал точные названия каждого цветка, каждой птички и каждого насекомого. Ганс, которому было всего шесть лет, слушал как зачарованный странные латинские слова, звучавшие
Покинув Немо-зал и пообедав в своём бунгало, он отправился на Летнюю террасу, чтобы выпить кофе со своими ближайшими друзьями: с Юргеном и его подругой Анной, с Эрвином и Магдой Штадлерами, с Райнером Лангом, Вилли и Гертруд Фрёлихами, с Хозе (Пепе) Кармоной, Гудрун Хофман и Анкером Йепсеном, датчанином, который прибыл в колонию совсем недавно. Несмотря на то, что Ганс уже давно жил с ними вместе, он всякий раз заново удивлялся внешнему виду своих друзей — впрочем, и собственное отражение в зеркале всегда приводило его в недоумение. Средний возраст группы пенсионеров составлял 120 лет, но ни один из них не выглядел старше шестидесяти.
Как только он присоединился к ним, Гертруд рассказала ему о том, что в это утро случилось в павильоне.
— Бедный Клаус как раз играл с Вальтером в шахматы, как вдруг побледнел и упал на пол. Изо рта у него пошла пена, и его стали сотрясать судороги. Потом он вдруг совсем затих и закатил глаза так, что стали видны одни белки. Это было жутко.
— Я называю это шах и мат, — пошутил Вилли.
— К счастью, — продолжила Гертруд, метнув в сторону мужа негодующий взгляд, — скорая помощь прибыла тут же, и они смогли его реанимировать. Теперь он лежит в центральной больнице Малаги. — Она глубоко вздохнула и добавила: — Клаус сильный, я уверена, что он выкарабкается.
«Но надолго ли», — подумал Ганс. Клаусу было 139 лет, он был одним из старейших в колонии. Его час мог пробить уже в скором времени. Метод Барта хоть и творил чудеса, но от него нельзя было ждать невозможного.
— Клаусу ещё жить да жить, — подал голос Пепе Кармона на своём экзотическом, окрашенном андалузским акцентом немецком. Затем он сменил тему, спросив: — А ты видел нового врача, Ганс?
— Какого нового врача?
— Доктор Бианки покинул Коста-Дорада, и нам прислали нового домашнего врача. И знаешь кого? — Пепе сделал нарочитую паузу и с возмущением продолжил: — Чёрного! Я глазам своим не поверил, когда он появился вместе с командой скорой помощи, чтобы заняться Клаусом. Африканец, чёрт возьми! — Он покачал головой. — Не знаю, куда нас это заведёт…
— Но ведь в колонии работают и другие цветные, — возразил Ганс.
— Правильно, кельнеры, горничные, садовники, разнорабочие, но чтобы врач?.. Я тебя умоляю, это же издевательство. Завтра же направлю официальную ноту протеста руководству Центра. Если они думают, что я допущу, чтобы меня обследовала обезьяна без шерсти, они сильно ошибаются.
— Нельзя так говорить, Пепе, — запротестовал Райнер, наморщив лоб. — История как моей, так и твоей страны показывает, что такая точка зрения не только ошибочна,
— Ты имеешь в виду Гитлера и Франко? — Кармона поднял брови, как будто это возражение вызывало у него скуку. — Ну, если ты хочешь знать моё мнение о сильных вождях, таких, как эти двое: Европе их не хватает, и очень. И раз уж мы коснулись темы истории, то я могу тебе сказать, что Франко хоть и много говорил об испанской расе, ему наверняка было глубоко плевать на чистоту крови. Уж если он любил мавров!.. А что касается Гитлера, то его единственная ошибка состояла в том, что он не довёл до конца то, что начал.
Ганс неодобрительно нахмурился. Пепе Кармона был реликтом XX века, последним правым экстремистом старой школы. Никто не знал, как этот испанец оказался в колонии немецких пенсионеров, но другие жители ценили его, ибо в целом он был милый, сердечный человек. Кроме тех случаев, когда говорил о политике, как сейчас.
— Дело просто, — горячился Кармона всё больше. — Представьте себе, вы сидите дома, в своём доме, который вы много лет любовно обустраивали и лелеяли. И вдруг является парочка мавров с дюжиной детей и усаживается в вашей гостиной. Затем индийское семейство занимает вашу комнату для гостей. Чуть позже появляется половина племени чёрных и…
— Но это же демагогия, — перебил его Райнер.
— Это реальность. Мы, европейцы, создали западную цивилизацию, в которую веками вкладывали свою работу, свою изобретательность, да что там, инвестировали нашу кровь. Мы выковали самую могущественную культуру планеты, да ещё и самую справедливую, с самыми широкими возможностями развития для своих граждан. И для чего всё это было сделано? Чтобы подарить дикарям, которые неспособны развиваться?
— Или не имели возможности, — заметила Магда Штадлер. — Или мы им не давали.
— Чепуха. Европа должна принадлежать тем, кто её построил, а не толпе приезжих варваров! — Кармона махнул рукой в сторону моря. — Иначе зачем же мы потратили триллион евро, возводя барьер, который защищает нас от варваров?
Ганс снова устремил свой взор на спокойные воды Средиземного моря. Вдали, едва различимый, виднелся силуэт платформы Линии Шарлеруа — пограничной стены, окружающей Европу от Норвегии до Болгарии. Таких платформ было тысячи, и каждая из них оснащена датчиками, электронными системами опознавания, устройствами автоматической стрельбы и лазерными преградами. И это была лишь часть технологической защиты: поскольку существовала ещё и сеть геостатических спутников, самолёты-разведчики, патрулирующие суда, береговые бункеры… Ганс не знал, действительно ли Линия Шарлеруа, названная так в честь бельгийского города, в котором было принято решение о её сооружении, обошлась в триллион евро, но, по его мнению, все деньги, скольких бы она ни стоила, можно было вложить существенно лучшим образом.
— Это наш долг — защищать культуру, которую нам оставили предшествующие поколения, — заключил Кармона. — А этого не добиться, если мы откроем ворота Европы для каждого нелегального иммигранта, который захочет въехать.
Наступило молчание. Все знали, что бессмысленно дискутировать с Пепе Кармоной по таким вопросам.
— Когда я вышел на пенсию, это было 31 год назад, — сказал вдруг Анкер Йепсен, — процент новорождённых в Европе сильно понизился. На каждую пару рождалось меньше половины ребёнка, что уже по определению не лишено известного комизма. Следствием стала нехватка рабочей силы, и иммиграционный контингент пришлось увеличить.