Стены
Шрифт:
Повторю: это была одна из самых зловещих ночей в моей жизни, именно на эмоциональном уровне. И не из-за того, что Алиса смерть в гости приглашала, а из-за того, что призрак душевных терзаний, который уже давно поселился в этих стенах, разгулялся в ту ночь не на шутку. Какой-то неприкрытый мрак человеческого естества царил в стенах ее квартиры. Эта чернота казалась материальной, хоть руками хватай. Мы тонули в этой черноте.
– Эль… не было никакого замыкания проводки в подвале. Даже не знаю, какие идиоты там работали, что сделали такое заключение. И я не была пьяной в хлам. Это я сожгла дом. Я спустилась в подвал с канистрой бензина и подожгла его, а потом вышла и смотрела на то, как умирают остатки надежд, что теплились в моем наивном сердце. Смотрела и уже не чувствовала
Эта новость, спустя два с половиной года после пожара, стала для меня настоящим шоком. Я помню, подняла голову и глазами, полными ужаса, смотрела ей в лицо, а ее, казалось, пустой взгляд был устремлен в потолок. Теперь вы понимаете, что чувствовала Алиса? Тот ад, через который она проходила, оказывается, был результатом не несчастного случая, а ее последовательных действий. Вот, что убивало ее больше всего: ее роковая роль. Некого винить, кроме себя, некого ненавидеть, кроме себя, некому желать смерти, кроме себя.
– Хоть бы убил меня кто, раз сама не могу. Петля сказала, что я хочу жить, так почему я этого не чувствую? Да и кто меня убьет? Кому я нужна? Меня и убить не за что, – говорила она.
А на следующий день мне позвонил Бен Флеминг и попросил встретиться. То, что я услышала от него, добило меня окончательно.
Июнь 2015
Рассказывает Антонио Сальгадо
В былые времена он приходил буквально каждый день. Не могу сказать, что он был крайне обаятельным человеком, чтобы вызывать желание близкого знакомства. Придет, поздоровается, улыбнется, закажет коньяка и пива, раз пять попросит повторить, перекинется несколькими фразами, иногда поболтает. Покидал бар он неизменно в настроении, гораздо худшем и мрачном, нежели в каком приходил. У меня часто складывалось впечатление, что алкоголь вытесняет из Мика веселость и позитив, если они вообще в нем имелись. По мере опьянения, если он был настроен на беседу со мной, или же с кем-то из гостей, также расположившихся за стойкой, Мик вел себя, обычно, двумя способами. В первом случае он все пытался склонить собеседника в русло каких-либо мрачных философских рассуждений, на темы тщетности бытия, бессмысленности нашего существования, черных закоулках человеческого сознания и тому подобного. Во втором случае, Мик начинал сыпать ирониями и сарказмом, порой доводя свои насмешки до степени крайнего цинизма, очень часто приближаясь к некой черте, за которой, лично для меня, шутка уже переставала быть шуткой, а превращалась в откровенное кощунство. Причем насмехаться он любил над своими же собственными мыслями и идеями, о которых еще два дня назад говорил с выражением крайней серьезности, близкой к некоему типу отчаяния. В основном, для окружающих людей, как для мужчин, так и для женщин, Флеминг был человеком отталкивающим. Несмотря на наличие приятной внешности, стильной одежды, образованности, достатка. Какой-то мрак от него исходил, причем не интересный мрак, а такой, о котором хочется остаться в полном неведении.
Так было ранее. А примерно последние два года до интересующего вас периода времени, он стал появляться гораздо реже – раз в две недели, может, или раз в месяц. И ни о какой, даже отдаленной, заинтересованности в общении с кем-либо не было даже речи. Он превратился в отшельника, в изгоя по собственной воле, и еще сильнее провоцировал атмосферу неприятия, которой сторонились другие люди. Его одиночество не выглядело примитивным способом привлечения внимания, как это часто бывает, но в то же время, у меня создавалось впечатление, что больше всего Мик жаждет именно внимания. Хоть сам он об этом едва догадывается. И еще одно: если во времена постоянной дислокации в «Тумане» он всегда вел себя адекватно, сколько бы ни выпил, то в последнее время он стал напиваться до такой степени, что когда я вызывал ему такси, с трудом вспоминал номер своего дома.
Четвертого июня пятнадцатого года, в дождливый вечер четверга, я работал один. «Туман», в принципе, бар небольшой, много народа не вместит, но в тот день не было вообще никого, возможно, из-за сильного дождя, что лил целый день. Когда я увидел входящего Мика, то даже порадовался, что хотя бы не буду коротать этот пасмурный вечер в полном одиночестве. Мик был одет в черные джинсы, черную майку, и черную кожаную куртку – сама чернота. Куртку, видимо, одел, чтоб хоть немного защититься от дождя, но это мало помогло – зонта с ним не было, и промок он до нитки. Бегло оглянул помещение и заметил с легкой улыбкой:
– Ого, какая вечеринка. Меня только и не хватает.
– Привет, Мик, – улыбнулся я в ответ, и протянул ему руку. – В такую погоду не лень тебе гулять, а?
– В такую погоду сидеть дома – это подвергать опасности свои нервы, – ответил он, пожимая мою руку. – Пусть дома сидят те, у кого с нервами все в порядке. А у меня с ними серьезные проблемы.
– Пришел подлечиться?
– Абсолютно верно, мой дорогой друг. Абсолютно верно.
Он сел на свое любимое место, чуть правее центра стойки, и взяв несколько салфеток, отер ими мокрое от дождя лицо.
– Может чаю? Согреться, – предложил я.
– Нет. Водки и бокал пива.
Пока я наливал, Мик хранил молчание, глядя куда-то в угол потолка, и придерживая подбородок правой рукой.
– Что нового? – спросил я по привычке. По правде говоря, я просто не знал, что еще спрашивать у Мика при встрече. Я знал наверняка, что он очень не любит говорить о работе, так как работал на отца, и что-то его не устраивало, но что именно я не в курсе. Женат он тоже не был, даже девушки не было, если я не ошибаюсь, поэтому говорить о семье тоже не приходилось. Вообще, дело даже не в этом. Есть много неженатых людей, не любящих разговоры о работе, но никаких стеснений при общении с ними не возникает. Тут проблема была в Мике: с ним просто было довольно сложно общаться. Какой-то невидимый барьер существовал между Миком и собеседником, который установил именно первый, и барьер этот, казалось, мог исчезнуть лишь по его воле.
Прошло две секунды, но ответа на свой вопрос я не получил. Подождал еще две и повторил, уже громче:
– Как дела говорю?!
Мик дернулся всем телом, словно от испуга, и устремил на меня взгляд широко открытых глаз. Похоже, мой возглас, действительно, стал для него полной неожиданностью и вырвал из лабиринта мыслей, в который он успел углубиться буквально за полминуты.
– Ты чего орешь? – Мик встряхнул головой, и слегка улыбнулся.
– Чтобы ты не засыпал, – усмехнулся я, ставя перед ним рюмку водки с кусочком лимона и бокал пива.
Он тут же выпил водку, поморщился, откусив лимон, и, откинувшись на спинку высокого стула, протянул:
– Вот так значительно лучше.
– Давно тебя не видел, – сказал я.
– Ага, – согласился Мик и опустил взгляд.
Я расценил такую манеру, как нежелание завязывать разговор, и поспешил отвлечь себя наведением порядков. Минут пятнадцать прошли в молчании, которое, как мне казалось, устраивало Мика. Он нарушил тишину, когда допил первый бокал и попросил повторить заказ.
– Что-то ты совсем не в духе, – сказал я.
– Да так… есть о чем подумать. Хоть и ненавижу этого делать, – он выпил вторую рюмку, затем резко обернулся на входную дверь. – Непростительный грех, правда?
– Ненавидеть думать?
– Ага.
– Покайся, бог простит.
Мик внимательно посмотрел мне в глаза, усмехнулся и отвел взгляд.
– Да нет никакого бога, – сказал он, помолчал и продолжил: – А если и есть, то пусть, потом, после смерти, меня схватят за волосы и носом натыкают в сущность всех этих понятий, которые доставляют нам столько хлопот. Пусть силой объяснят мне: что такое жизнь, что такое любовь, что такое война, и еще раз, что такое жизнь. Не хочу по-хорошему, понимаешь, Тони?