Степь зовет
Шрифт:
— Мы еще посмотрим, слышишь, Добця? Ну-ка, придвинься! Мы еще посмотрим, как оно обернется…
Хутор спал, а в красном уголке все еще светились окна.
Собственно, обо всем уже договорились, и Хонця готовился идти в Ковалевск просить, чтобы колхоз «Нове життя» передал на время трактор бурьяновскому коллективу. Но напоследок снова разгорелся спор о жеребятах. Матус, заведующий кооперативной лавкой, присланный в Бурьяновку год назад, шагал из угла в угол и раздраженно говорил:
— По-вашему, если польет
Глупости! — сердито отозвалась Элька. — При чем тут дождь? А жеребята сами из загона не выскочили, их кто-то нарочно выпустил, чтобы сорвать собрание.
— Только так, — поддержал ее Хонця.
— Так это или не так, мы все равно не узнаем. «А главное — вот я вам что скажу, ну, провели бы этот сход, ну, и что? Вы думаете, народ так и повалил бы в колхоз? Тоже мне колхоз, курам на смех! Что у вас есть, какая база?
— Вот же Хонця идет за трактором.
— Еще вопрос, получит ли он его, — это раз. А второе: опять-таки, что из того, если даже будет трактор? Все равно такой мужик, как, к примеру, Калмен Зогот, не пойдет к вам в колхоз. Простой расчет: у него пара коней, лобогрейка, охота была делиться с голодранцем вроде Коплдунера…
— Ну, ты полегче! — заметил Хома Траскун.
— Я ему не в обиду, а для примера. Сами видите, не то что Калмен Зогот, — даже Микита Друян, Додя Бурлак и те не идут, потому что хоть паршивенькое хозяйство, да свое, и дарить его никому не интересно. Другое дело, будь у нас колхоз как в Ковалевске. В такой бы каждый с милой душой. А тут… Когда даже у самого председателя хата разваливается… Кто с ним будет считаться, с таким председателем? Курам на смех!
— Послушай, — Хонцина колючая бородка угрожающе встопорщилась, — шел бы ты лучше в свою лавку, подмокшими спичками да прелой махоркой торговать… Интересно, зачем ты в партию вступил?
— Не зря к нему Симха Березин подлаживается, — вставил Хома, зевнув в кулак.
Матус вспыхнул, как охапка сухой соломы.
— Я за Перекоп воевал! Я докажу, у меня документы есть! Нечего пороть горячку, никто не знает нашего мужика лучше, чем я. Мужик любит…
Коплдунер сидел бок о бок с Элькой. Вид у него был горделивый. Шутка ли, его, комсомольца, позвали наравне с коммунистами решать важные вопросы. В памяти вставал тот вечер, когда Элька появилась здесь в первый раз и он до поздней ночи гулял с ней по улице, и чувствовал, что в хуторе стало веселее… Но с той минуты, как Матус назвал его голодранцем, Коплдунер помрачнел, все искал случая похлеще ему ответить — и не решался. Наконец он не выдержал.
— Я хочу сказать… — Элька ободряюще кивнула ему головой. — Может, Матус и воевал за Перекоп, я не знаю. Но Хонця правильно про него сказал, я согласен. Пускай я голодранец…
— Обиделся!
— Подождите, Матус, вы уж тут много наговорили…
— Пускай я голодранец, но руки у меня есть? Руки у меня есть, я спрашиваю? На кулака я работал? Так почему я не могу работать на колхоз?
Элька встала и с улыбкой тронула его за плечо.
— Тише, Коплдунер, стекла вылетят. Вот видите, — она повернулась к Магусу, — в два раза моложе, а сознательности у него больше, чем у вас. У нас есть руки и у нас есть головы, дорогой товарищ. И наше пролетарское государство нам поможет. Наконец, я не понимаю: вы против постановления райкома? Чего вы хотите?
— Да ничего я не хочу! Ты меня не пугай, я тоже знаю постановления райкома.
— Ну и нечего переливать из пустого в порожнее!
— Я то же самое говорю.
— Тьфу! — Хонця махнул рукой и пошел к двери. Хома встал.
— Годи. Побалакали. Хонця, ни пуха тебе, ни пера! Айда до хаты, Элька, не ту песню поет наш кооператор!
Элька осталась ночевать в красном уголке. Надо было еще сегодня ознакомиться с планом бурьяновских земель, к тому же не очень хотелось идти к Траскунам. Она чувствовала, что Катерина ей не рада, косится на нее.
Когда все разошлись, Элька вынула из ящика помятый лист бумаги и стала его разглядывать. План был старый, вытертый на сгибах, усталые глаза с трудом разбирали бледные линии, крестики, точки. Девушку начало клонить ко сну.
Она отложила план и погасила лампу. В темноте стал особенно слышен вой ветра над хутором. Элька зябко повела плечами и прислонилась к окну.
„Он уже, наверно, за балкой, скоро будет в Ковалевске, — подумала она о Хонце. — Тучи… Хоть бы дождя не было…“
Всего неделя, как она оттуда, а ей кажется, что Ковалевск бог весть где, за горами, за долами, за сотни километров.
Внизу за картофельными огородами, хором заквакали лягушки, и тотчас где-то близко-близко, в кустах у самого плетня, отозвались кузнечики.
В Ковалевске уже не слышно лягушек. У плотины гудит мельница, которую колхоз поставил в нынешнем году. Шумно у плотины, где уж там услышишь лягушек…
Через улицу, как раз против красного уголка, стоит хибарка Шин Кукуя. Сбоку ее подпирает широкий корявый горбыль, чтобы осевшая глиняная стена совсем не завалилась. Сквозь черные ребра стропил сереет облачное небо.
Глаза Эльки затуманились слезами. О, с какой силой слышала она сейчас голос бурьяновской нищеты, вой стародавней глуши, несущийся над размежеванными полями! Каким жалким выглядит все это перед тем, что видится ей впереди! И словно весенний ветер врывался в ее грудь. Ах, если б сейчас собрать хуторян, она бы им показала, она бы даже Матусу показала, что можно сделать в бурьяновской степи…
„По всему Советскому Союзу, — она читала это сегодня в „Правде“, — в Киргизии и в Полесье, в Якутии, в Крыму и в Белоруссии — повсюду партия перепахивает межи…“
Вот он лежит перед Элькой, весь хутор, — куча соломы да глины… Ленин сказал, что крестьянин никогда не избавится от нищеты, если будет держаться за свой клочок земли. А Шефтл Кобылец не хочет этого понять…
С запада, со стороны Санжаровских холмов, все дул и дул ветер, посвистывая почти по-осеннему, мел песок по дороге и катил вниз, к загону, клубки сухого бурьяна.
… Сегодня под вечер, у загона, он стоял совсем рядом. Чудной он все-таки, Шефтл. Она его бранит, а он на нее смотрит во все глаза. Красивые у него глаза, черные, как паслен, и волосы тоже черные, падают на лоб. Сильный, а что-то в нем ребяческое есть…