Степан Разин (Казаки)
Шрифт:
Князь Прозоровский немножко струхнул тона этих молодцов, но справился и, уставив на них свои водянистые глаза, проговорил:
– Какие такие почести? Мне самому, воеводе, нигде никаких почестей не отдают, когда я куда выезжаю…
Послы не настаивали.
– Не вышло и не надо… – смеялись они между собой, возвращаясь в стан. – Обойдемся и без почестей…
Степан тотчас же направился в Приказную Избу и сложил там бунчук, знак своей атаманской власти. Тут же переданы были властям десять прапоров казачьих, часть пушек и часть полону, но за то и они тут же получили от воеводы из сумм Приказной Избы пять тысяч рублей за плененного сына персидского купчины. А затем была выбрана депутация из шести казаков, которая должна была ехать в Москву, чтобы добить там челом великому государю и поклониться его царскому
– Бьем челом великому государю, но этого сделать никак нельзя… – щеголяя своим умением обращаться, говорил Степан. – Товары, которые мы побрали в море с бусы, подуванены и иное пошито, иное продано и пропито. Никоим образом собрать всего нельзя. А за то за все мы идем к великому государю и будем платить головами своими. А что ты, воевода, говоришь о полони с шаховой области, так это досталось нам саблею и есть наше прямое достояние: наши братья за то в шаховой области побиты и взяты в неволю. Да и много ли полону? На пять, на десять человек один полоняник разве! Этого отдавать нам не привелось. А пушки остальные нам нужны, когда пойдем степью от Царицына до Паншина-городка: место там глухое, могут напасть крымские, азовские и всякие военные люди. Надо же нам чем-нибудь обороняться!.. А как в Паншин придем, так все пушки в Царицын пришлем… А служилых мы неволей не держим…
– Ну, морские струги отдайте…
– Струги отдадим… Тринадцать стругов есть…
– Да еще следует перепись всем твоим казакам сделать…
– По нашему, по казацкому праву, не повелось нам, казакам, переписи делать… – нетерпеливо повысил тон Степан. – Ни на Дону, ни на Яике никогда того не бывало и в государевой грамоте того не написано, а это вы, воеводы, от себя не делом говорите. А также и того не написано, чтобы нам нашу рухлядь отдавать…
Воеводы уступили. То, что происходило в городе на их глазах, внушало им нарочитую осторожность: толпы черного народа и стрельцов целыми днями стояли вкруг воровского стана, дивясь и завидуя веселой, вольной и богатой жизни казаков. Чего уж тут говорить: на атаманском струге, на «Соколе», нос был весь вызолочен, веревки были все из чистого шелка, а паруса из самых дорогих персидских тканей, вино с утра лилось рекой, всю ночь напролет слышались веселые крики и песни, а золото и серебро разбрасывали казаки, а в особенности сам атаман, пригоршнями. А добра, добра всякого сколько выносили они на торг!.. И золото, и шелка, и меха дорогие, и оружие всякое, и каменья самоцветные… Армяне да тезики скупали все на разрыв и, как говорили, в неделю составили себе отличные состояния, так как казаки плохо понимали в ценах того, что они продавали: золотую цепь в сажень длиной, украшенную алмазами, они отдавали за сорок рублей, а фунт шелка шел за три копейки… И кто ни обратился бы к Степану за помощью, ни один не ушел от него с пустыми руками. И, когда он, как и все казаки, весь в шелку и золоте, появлялся в Астрахани, черные люди бросались пред ним на колени и восторженно лепетали: «батюшка… сокол наш… отец!..» А астраханские красавицы, веселые женки, только на казаков теперь и глядели. Форсисто, щепетно выступая и помахивая шелковыми ширинками, грудастые, нарумяненные и набеленные красавицы неустанно прельщали сердца суровых воинов.
– Выходка, нет, выходка-то какова!.. – глядя с восторгом на них, задыхались казаки. – Отдай все и мало…
И спешно несли красавицам астраханским в трудах добытые денежки.
Очень уж требовательными быть в этой обстановке, воеводам не приходилось никак. И когда раз астраханская девка Маша прибежала к ночи на воеводский двор, чтобы сообщить, что Степан, вдребезги пьяный, спит у нее и что можно его взять безо всякого, князь С.И. Львов только руками на глупую девку замахал:
– Окстись, девка… Ополоумела?! Только бы чертей из города-то поскорее выпроводить, а там провались они в тартарары… Иди, иди. Придумают тожа!..
– О-хо-хо-хо… – вздохнул сокрушенно городской палач Ларка, дружок
Воеводы не посмели даже вытребовать у Степана царских аргамаков, а князь С.И. Львов, – невысокого роста, плешивый, с бараньими глазами навыкат, – откровенно махнул рукой на дела государские и все время бражничал со Степаном то на стругах у него, то в своих княжеских хоромах.
Раз казаки закрутили особенно крепко. Кутеж шел без передышки уже второй день. Степан, величаясь перед стоявшей, как всегда, на берегу толпой, сидел со своими приближенными и разодетой Гомартадж на палубе своего сверкающего «Сокола». Несмотря на нестерпимую жару, на плечи его была наброшена пышная соболья шуба, покрытая драгоценным персидским златоглавом. Князь С.И. Львов, только что проспавшись, снова прикатил в казацкий стан и, сопя осторожно поднялся сходнями на струг.
– Всей честной компании…
– А-а, воевода, добро пожаловать!..
Увидал князь шубу, так глаза его и разгорелись.
– Это вот так шуба!.. – склонив лысую голову набок, протянул он. – Что бы тебе вот такой шубой поклониться дружку-воеводе… Нет, все норовит пустяками всякими отделаться…
– Мало тебе я всякого добра передавал… – презрительно смерил его Степан глазами. – Ишь, глаза-то завидущие!..
– Ох, Степане пренебрегай нами… – сладко проговорил князь-воевода. – Мы в Москве все ведь можем устроить тебе – и злое, и доброе…
Степан сердито взглянул на своего друга.
– Ну на, пес с тобой… – сбрасывая шубу с плеч, сказал он. – Возьми шубу – только смотри, не было бы в ней шуму…
– Ну, шуму… – жадно принимая подарок, сказал князь, добродушно смеясь. – Вот это так уж уважил!.. Правду говорится, что для милого дружка и сережка из ушка… Уж так уважил, так уважил…
Воевода бережно передал шубу своим холопям и велел ее отвезти сейчас же с великим бережением домой. Пьяные казаки прямо зубами скрежетали, глядя своими красными с перепоя глазами на этот наглый грабеж среди бела дня. Попойка продолжалась…
Но Степан был сумрачен. Его угнетала неопределенность его положения: не то герой, не то не совсем еще прощенный преступник. И не видно было выхода из этого положения. И нужны какие-то решительные шаги, чтобы снова почувствовать под ногами твердую землю. Даже в мелочах на каждом шагу все путаница какая-то. Вот хоть взять эту девку персидскую. Предлагали за нее персюки хорошие деньги – закобенился, не взял, а куды теперь он с ею денется? Он знал, что казаки ропщут на этот счет тем более, что к другим он в этом отношении был очень строг. Он не препятствовал им веселиться с веселыми женками, но стоило одному из казаков спутаться в Астрахани с мужнею женой, как Степан, блюдя перед кем-то какие-то, самому ему совершенно чуждые, заветы, приказал утопить его тотчас же в реке, а бабу повесили за ноги к столбу, вбитому в воду, и так она, заголенная, и висела на нестерпимом солнце на глазах у всех. И было уже ему словно и жаль расставаться с Гомартадж, – казаки в шутку звали ее под веселую руку Комар-тож, – он как будто уже стали привязываться к ней. Правда, в сердцах он мог иногда отбросить ее ногой, как собачонку, правда, иногда для смеху он учил ее срамным русским словам, и все казаки за животики хватались, когда хорошенькая девушка, ничего не подозревая, старалась выговорить какое-нибудь паскудство, но все же без нее ему словно было иногда и скучно. Но казаки шли на Дон, домой, а там жена, дети. Куда денет он там персиянку? В глазах самостоятельных казаков ему, атаману, не подобало очень уж скандалиться по пустякам: пошел за большим делом, так девок за собою таскать нечего… И не мог он уже теперь отдать ее другому: сердце не позволяло…
Гомартадж полулежала на пушистом ковре. На ней было тяжелое шитое золотом платье, и вся с головы до ног была она засыпана жемчугом и драгоценными камнями. Васькин гостинец – большая звезда алмазная с синим сапфиром огромной величины посредине – искрилась у нее на груди… Прелестными, немножко дикими, глазами газели она задумчиво и печально глядела на широкую, пылающую пышными огнями заката реку и была душой далеко, далеко от всего, что ее окружало. Степан хлопал чарку за чаркой, и глаза его наливались какою-то черной и дикой силой.