Степан Разин (Казаки)
Шрифт:
– Я тоже на низ хочу двинуть… – сказал Васька Сокольник, пожимаясь: его что-то крепко знобило от сабельного удара князя Одоевского. – Там вольнее…
Он решил с казачеством развязаться начисто и жить на всей своей воле, как Бог на душу положит. Может, даже и хозяйство свое потихоньку завести можно будет где-нибудь в диком поле, где гулящие люди селятся. А то и так жить можно: сегодня здесь, а завтра там…
– И я казаковать на Дон… – сказал Тренка.
– И я… – сказал Чикмаз. – Только не на Дон, а к Ваське Усу, в Астрахань. Там гоже. Опять можно будет и к тезикам за зипуном сходить, а то ишь как обносился…
И он с улыбкой оглядел свои пестрые лохмотья и разбитые
– А я к своей чуваше паду… – сказал Ягайка. – Наша лес балшой: никто не найдет…
– Ну а мне с вами не по пути… – заметил о. Смарагд густым басом своим. – Я хочу на Бело-озеро податься, к отцу нашему, святейшему патриарху Никону, посмотреть да послушать, что круг него люди подумакивают… Думается мне, не таковский он мних, чтобы смирно сидеть в Ферапонтовом…
– Тебе-то гоже, отче… Ты прокормишься… – сказал Трошка. – Спел где молебен какому ни то Симону-гулиману, Лентяю преподобному, вот и сыт… А нам вот каково будет?
– Полно тебе слюни-то распускать… – засмеялся Чикмаз. – Еще как мужики встречать-то будут!.. Конечно, маленько теперь полегче надо будет, без херукви и без звону колокольного…
– И самое лутчее и вам разойтитца розно… – сказал о. Смарагд. – Кучей не пройти, а врозь везде ход…
И у всех сжалось в сердце: ох, пройдешь ли?
Рокотал и шипел и плясал огонь. Над головами, снаружи лес шумел и звенел под ударами вьюги и, шипя, тянула поземка, занося всякий путь, всякий след…
– А какую песню Васька наладил, аи-аи!.. – сказал Ягайка. – Длинный, длинный, – совсем как чувашски, только еще лутче…
– Да, гожа песня… – согласился Чикмаз. – Давайте-ка от нечего делать споем…
– Знобит все меня что-то… – нехотя сказал потухший Васька, блестя глазами. – Притка, что ли, какая прикинулась…
– Ну, знобит!.. Споем, вот и согреешься… Давай, запевай…
И Васька, облокотившись на еловое изголовье свое, тихо и грустно, чистым тенорком своим завел:
Ах, туманы вы, мои туманушки…
И загудели казаки унывно и задушевно:
Вы туманы мои непроглядные,
Вы туманы мои непроглядные,
– теплее повторили все и с тоской безбрежной бросили:
Как печаль-тоска ненавистные!..
И снова горячее, задушевнее, звеня слезами невыплаканными, залился Васька:
Не подняться вам, туманушки,
Со синя моря долой,
Не отстать тебе, кручинушка,
От ретива сердца прочь…
Ты возмой, возмой, туча грозная. —
пели казаки в тоске неизбывной, —
Ты пролей, пролей чает крупен дождик,
Ты пролей, пролей чает крупен дождик,
Ты размой, размой земляну тюрьму.
Чтоб тюремнички разбежалися,
Во темном бы лесу собиралися,
Во дубравушке, во зелененькой…
Ночевали тут добры молодцы,
Под березанькой они становилися,
На восход Богу молилися,
Красну солнышку поклонилися:
«Ты взойди, взойди, солнце красное,
Над горой взойди, над высокою,
Над дубравушкой, над зеленою,
Над урочищем добра молодца,
Что Степана свъть Тимофеича,
По прозванью Стеньки Разина…
Ты взойди, взойди, красно солнышко,
Обогрей ты нас, людей бедных,
Добрых молодцев, людей беглыих…
Все стихло. Васька упал лицом в свое еловое изголовье. Сердце тоска схватила клещами железными. Было тихо в землянке – только огонь ворчал да за дверью щелястой вьюга билась. О. Смарагд вышел до ветру и, поеживаясь, вернулся и сказал:
– Ну и крутит!.. Ежели так всю ночь будет, бродна
– Еще день обождем…
– А жрать что будешь?
– Добудем… Мужики дадут…
– Мужики твои, бают, молебен Савве Нендинскому петь собираются об утишении брани междоусобной…
– Дык что? У них это не мешает: молебен – молебном, а дело – делом…. Народ тонкий…
– Охо-хо-хо-хо… Давайте-ка лутче спать ложиться, ребята… Утро вечера мудренее…
– И то правда… Гоже хошь тепло у нас в хоромах-то…
Все разобрались по своим логовищам. Плясал свою тихую пляску огонь. Дым сизым пологом стоял под бревенчатым, вспотевшим потолком. Думы тянулись серые, длинные, как осенний дождь. И один за другим казаки засыпали.
Не спалось только Ваське. Его бросало то в озноб колючий, то в жестокий жар, и голова болела нестерпимо. Вспоминалось ярко прошлое: крутой боярин его, князь Ю.А. Долгорукий, – как он теперь голоту-то чехвостит!.. – Москва златоглавая да сытная, потеха соколиная любимая и его серый Батый… Как он тогда царского-то Буревоя обрезал – как пить дал!.. И он снова ощутил на рукавице своей тяжелую птицу, услышал злой, нетерпеливый крик ее, и повеяло в жаркое лицо его ветром от сильных крыл. «Да будя тебе, погоди!..» И вдруг все разломалось и провалилось, и море лазоревое раскинулось перед ним, и берега солнечные, зеленые Мазандарана с белыми минаретами, и затеплилось сердце: Гомартадж… И опять в неожиданном изломе преломилось все, и увидел он Волгу, и полет стругов, и торжественные встречи в городах попутных… И вот вдруг в конце всего землянка черная… А завтра все полезут опять по снегу, незнамо куда… Ну, да ладно, – только вот испить бы… испить бы… испить бы… Точно огнем палит все тело, и что-то давит и душит нестерпимо, и какие-то ураганы крутят вокруг… Испить бы… испить бы… испить бы…
– Васьк, а Васьк?…
Он слышал зов, но не мог ответить ничего, потому что самое главное было испить бы… испить бы… испить бы… У-у, какое это длинное, тоскливое, индо слезы просятся…
– Ребят, а дело-то Васькино табак!.. – сказал отец Смарагд. – Не отзывается и горит весь, как в огне…
– Ну-к что ж теперь делать?… – сказал Балала. – Пущай лежит, а нам все одно идти надоть, потому ежели нагрянут сюда приказные, дык…
Чикмаз бешено посмотрел на него…
Стали думать и гадать: как быть? Выглянули: буря стихла. Было морозно и ясно. И по снегу видно было, что на зорьке подходила к землянке волчья стая…
– И нечего тут головы ломать… – решил Чикмаз. – Иди всякий, куды хочет… Все одно пропадать…
Решили: правильно!.. И стали умом раскидывать: кому на Мамариху выходить, кому на Ремни, кому на Вошелово, порознь чтобы… Оставили Ваське хлеба, воды в разбитом горшке, дров принесли. Пожевали на дорогу чего-то, постояли над Васькой и из нестерпимаго смрада землянки вышли на волю. Было очень бродно. Душисто пахло свежим снегом и хвоей. Жить можно было бы, пожалуй, и гоже – так, по крайней мере, говорило и солнце, и небо чистое, и лес тихий да пахучий…
Выбились выше, чем по колена, в снегу на глухую лесную дорогу. Пошли молча гусем. На каждой повертев отставал то тот, то другой, кому куда надо было. Прощались до увидания на низу, на воле, у казаков. Чикмаз решил заглянуть к преподобному Савве Нендинскому, к дружку своему, игумену.
– Опять?.. – зло воззрился на него старик-игумен.
– Опять…
– Я старосту с мужиками позову…
Чикмаз быстро вынул откуда-то отточенный нож – обыкновенно нож русские люди того времени носили, как и другие мелкие предметы обихода, за голенищем, но у Чикмаза голенищ не было, – и значительно показал его игумену…