Степные боги
Шрифт:
Тетрадка была нужна ему, чтобы описать всю свою жизнь для оставшихся в Нагасаки сыновей. До сорок третьего года он еще надеялся на возвращение в Японию, но после капитуляции фельдмаршала Паулюса пришел к выводу, что семьи своей ему уже не видать. Русские наступали на всех направлениях.
В принципе, Миянага Хиротаро готов был умереть за своего императора в глухих забайкальских степях, но все же ему хотелось оставить по себе память. В тетрадку он записывал всякую всячину. Писал своего рода историю: воспоминания о годах учебы в Париже, размышления о любви, предания о самураях, заметки о местной природе. Иногда он зарисовывал листья забайкальских растений,
Тетрадку он прятал под половицей в бараке рядом со своими нарами. Когда-нибудь, думал он, этот барак снесут, записки его будут найдены, и, если война к тому времени кончится, их переправят домой в Японию, в Нагасаки.
Но все вышло не так.
Кто-то из пленных донес новому коменданту, и Хиротаро на несколько дней попал в карцер. Никто из русских по-японски читать не умел, поэтому начальство решило, что это шпионские донесения. Про что еще мог писать пленный япошка, у которого одно время было разрешение на выход из лагеря?
Сначала хотели на всякий случай шлепнуть его, но потом вспомнили про табак. После роскошного генеральского курева, которым Хиротаро обеспечивал всю охрану, армейскую махорку смолить уже никто не хотел.
Японцу велели больше ничего не писать, а потом тихой сапой вернули его в барак. Толстую тетрадку в дерматиновом переплете сожгли. Наверх о происшествии докладывать не стали.
Но японец не успокоился. Вторую тетрадку он выпросил у приехавшего специально к нему из областного управления лагерями военврача Потапенко. Высокое начальство прознало о случае исцеления бывшего коменданта и отправило в разгуляевский лагерь гонца. Гонорея не щадила ни слабых, ни сильных. Свирепствовала, как немецкие танки на Курской дуге.
Получив в обмен на рецепт из трав заветную тетрадку, Хиротаро решил вести себя поумнее. На этот раз он не стал показывать ее никому из соседей по бараку, а спрятал в глубоком овраге за воротами лагеря. Отправляясь тайком на поиск трав, он практически каждый день проверял ее сохранность, однако в барак приносить не спешил. Ему хотелось, чтобы все забыли о его странном занятии.
Сегодня, когда Валерка с Ленькой и пацанами застукали его в густых зарослях полыни, он как раз пришел, чтобы забрать оттуда свою тетрадку.
Вернувшись в лагерь, Хиротаро забился на нары и, позабыв о ссадинах и синяках, оставленных злой охраной, вынул из узелка с травами тетрадку в зеленом клеенчатом переплете. Остальные пленные еще не пришли после работы из шахты, поэтому у него было минут двадцать на то, чтобы записать какие-то первые слова.
Затаив дыхание, он раскрыл обложку и погладил заскорузлой ладонью чистый лист. Затем поднес тетрадь к лицу, закрыл глаза и замер на несколько мгновений. Эта советская школьная бумага довольно плохого качества в синеватую прозрачную клетку была единственным звеном, которое связывало бывшего врача санитарной роты 71-го пехотного полка Миянага Хиротаро с его оставшейся в Нагасаки семьей.
И вообще с будущим.
Помедлив еще секунду, он вынул из щели между бревнами сильно обгрызенный
МОИМ СЫНОВЬЯМ АЗУМИ И СИНТАРО
Чуть ниже он добавил помельче:
ПРОШУ ПЕРЕДАТЬ ЭТИ ЗАПИСКИ В ХРАМ КОФУКУДЗИ ГОРОДА НАГАСАКИ ДЛЯ СЕМЬИ МИЯНАГА
Хиротаро не знал, живут ли еще его близкие в том доме, откуда он уходил на фронт, но был уверен, что они по-прежнему посещают это буддийское святилище.
Перевернув страницу, он послюнил во рту карандаш и постарался припомнить, с чего начиналась первая запись в той тетрадке, которую сожгли на кухне для офицеров полгода назад. Наконец лицо его приняло спокойное выражение, он улыбнулся, представил себе своих бесконечно дорогих собеседников и снова начал старый рассказ:
«Весной 19-го года Канъэй, что соответствует 1642 году христианского летосчисления, самурайский род Миянага постигла беда. Одному из потомков доблестного Миянага Митинобу, который во время обороны замка Осака сражался бок о бок с великим Тоетоми Хидэеси, было отказано в просьбе о совершении сэппуку. Более страшной участи для самурая не существует.
Отказ, разумеется, был связан с тем, что Митинобу в Осаке под командой легендарного Кониси Юкинага воевал против воцарившегося впоследствии рода Токугава. Впрочем, имелись и другие причины…»
Хиротаро продолжал писать, настороженно прислушиваясь – не подходит ли к бараку колонна пленных, а Петька в это же время ждал на сеновале Валерку и, тоже насторожив уши, пытался разобрать вопли дерущихся бабки Дарьи и деда Артема.
* * *
В Разгуляевке бабы всегда дрались с мужиками. Мужних побоев никто терпеть не хотел. Стоило мужику размахнуться или только еще завертеть головой в поисках чего-нибудь потяжелей, как он тут же мог получить в ответ. Казацкая кровь не разбирала, в чьих жилах ей течь – в мужских или женских. Бурлила себе без разбора.
Пока они были девки и парни, все как-то еще обходилось миром и даже вздохами-поцелуями, но стоило девкам округлиться, а парням от этого сбеситься и пережениться на них, как почему-то тут же наступал мордобой.
Но когда началась война и мужиков увезли на фронт, во дворах стало тихо. Никто больше не выскакивал из дома в одном белье, не орал посреди ночи как резаный, не прятался по сараям. Топоры, вилы, лопаты и грабли скучно использовались только по назначению. Никто не размахивал ими над головой, не швырял их через забор к соседям. Жизнь остановилась.
Правда, только до тех пор, пока бабки с дедками не вспомнили, что они тоже «муж и жена» и что у любви для всех одни законы.
И вот тогда старички помаленьку задрались. И хоть получалось у них уже не так весело и громко, как раньше, но Разгуляевка вроде опять ожила.
Поэтому, когда полгода назад Петька во время урока увидел вдруг, как интересно падает из окна солнце на косы Таньки Захаровой, у него не возникло даже тени сомнения. Догнав ее после школы, он размахнулся и без разговоров стукнул сумкой по голове. Танька стукнула его в ответ, он ее еще раз, и разгуляевские пацаны, дразня его, к слову «выблядок» теперь стали добавлять еще и «жених». Какое из этих слов было обиднее – Петька так и не решил. «Выблядок», хоть он и привык к нему, звучало противно, однако «жених» было уже совсем. Тем не менее Таньку Захарову сумкой по голове он бить не перестал. Кроме кос у нее оказались еще зеленые глаза, смешной вздернутый нос и теплые ладошки.