Степовой Гулеван
Шрифт:
По шестьдесят копеек кило - с головкой, в свежемороженом виде. По девяносто копеек - без головки: это уже на любителей. Есть и такие берут.
Интерес и польза, что держится долго в твердом состоянии. Когда вроде и не до жареного - обеспечит жарку! На котлетку вовсю идет. Кто умеет - и бутерброд получается.
Так и как же было не позавидовать? Оно вышло наружу еще в кончину Ленина. Оппозиция, дележка власти, горлохватство. К Назарию Парменычу чуть не с кухонными ножами лезут. Все валят на человека от хера до хека! И он, чтоб зря не оправдываться, ни к кому не примыкать,
Партейная женщина, пожилая, возглавляла перевозку. Папиросы курила, а глядела-то все искоса. Кого отчитывает или указует голову к нему не повернет. Одного человека, так-то вот, даже без кивка, велела отправить... Больше и не видали его никогда.
Она безотлучно при упаковке: груз в строго закрытом виде. Вокруг гэпэушники в демисезонках: клетчатые - клеточка в клеточку. Наганы у них, самовзводы; тоже и браунинги прямого боя, второй номер. В карманах их держат, не выпуская из руки, и глядят нехорошо. Злобность. На кого глянут - так вроде хотят из него ребра повытаскать.
Багаж было в музей краеведческий, а там крыша течет. Ну, пока ремонт - поставили в нарсуде. Позади зала есть комната, где совещаются судьи: тут установили. А людей на это время стали судить во дворце культуры.
ГПУ около упаковки - в пересменку. Постоянно - не мене семи рыл; палец - на спусковой собачке. Женщина-руководитель подойдет посмотрит: палец не убран? Нет.
Ей туда, в комнату, и питание носили. Макароны по-флотски, с молотым мясом отварным; хлеб с горчицей и молочный суп. Еще чаю горячего много пила, вприкуску с халвой.
Проходят две недели, три... А тут по всей торговой сети переучет, ревизия. Инвентаризация к тому же... Ну и решили не избегать проверки груза.
Открыли - в секрете, конечно. Комиссия, все как положено: распаковали - а там ничего. Пусто! Никакого Назария Парменыча! Над чем профессора старались - и следка этого нет.
Главный в комиссии, председатель, - плюх в обморок! Один ревизор с ума спятил: сел на пол, коленки руками в обхват и башку к ним прижал. Его хотят поднять, а рук не разомкнешь. Окостенел и все!
Так, сиднем, потом и расстреляли. Но раньше особист прилетел из Москвы самолетом и ту женщину расстрелял. Прошляпила недопустимость!
Отправили ее от нас, уже расстрелянную, в товарном вагоне, под конвоем с овчарками. А тех, в демисезонках, отдали нашим местным безопасникам. Они их того-сего: подрали. Глазенапы вырвали у них. Упокоили отбиваловкой.
В ту пору у нас уже случай вязался за случаем. По окрестностям. В одном дворе - никого, окромя хозяев, и вдруг кто-то как чихнет! Чох такой, что козел от испуга и кинься - на закрытые ворота. В расшибку! А в суходольном лесу стали видать - кто-то погуливает по ночам вроде как со светом: фонарь не фонарь. Гуляет и похохатывает.
Одна женщина ходила за Илек к поселковым: взаймы взять. В зиму-де свинью зарежем - отдам. В раймаг завернула тоже, за соленым. Домой воротилась и свекрови напрямки: "Я сейчас
Соседки, вторая-третья, тут же прознали: кто, мол, по степи стал гулеванить, а?.. Девчушки в поле колоски собирали - прибегли домой. И бригадир прибежал. Все и рассказывают: шел человек по меже, играл на баяне. Глядят, а он без порток! Срам весь как есть оголенный. Играет и поет:
{Ехал на ярмарку Ванька-холуй,}
{За две копейки показывал...}
То-то и поклонись певцу! Понизу - мужик, а все одно барин, как в бане попарен. От смерти пасомый - вхож в избу и в хоромы. Стал он лишенец, да не стал кладень, дошел жар до поленниц - так и зовем: "Дядя!"
Цветет советская власть, любознательная - страсть!
– и едет из Бухары Бухарин. На возврате в Москву: отпускной. В нашем климате окрылился: то ему подай, это. "Недельку, - говорит, - выделю на гостеванье". Куда только нос не сунул... Лебедицы непуганы - он их и набей номерной дробью.
Места у нас тихие-тихие, но телеграфные столбы смоленые: проведено, куда надо. Бухарин в столицу, ему про главное - ничего. Но начинают шить вредительство, диверсию, отравление народа. Как у них заведено, он на эти обвинения поддает вовстречь. Подмахивает: да, мол, так! А сам: ишь, как присахарило-де ко мне! С чего?
Не понимал насчет Назария Парменыча и его лебедиц. А кто понимал - один вразумляющий человек - его не привлекало жевать и в рот класть. Лишь бы, мол, Назарий Парменыч понял: по силе-возможности возмещаем обиду - за поругание сытых, непуганых...
Свели Бухарина вниз, а он в мильонный-то раз: вот, наконец, должна открыться перемена! Уж, чай, заслужил, подмахивая! И подает бумажку на имя вразумляющего человека: зачем моя жизнь - того-сего?..
А кто ему намекнет на лебедушек? Никто - цветочек драпач, не угадамши плачь!
С того Назарию Парменычу, может, и клево, но к воспитанницам все одно недоступно. Так он крепким характером вовсе отклонил себя от девок. Сговаривает замужних на нахальство. Как случись фрик-фрик не удержит язык. Вторая, третья прознамши: тихомолком от мужей на телеги и поехали по Илеку, бережком-рощицей грачиной заради умной причины. Едут, едут - тпру!
– лошадям. Ладони ко рту да в степь: "Гулеван!!!"
Он без призыва сильного не виден. Может рядом быть, а только слышишь один дых. Глядишь - вроде пусто, а здоровье где-то рядом в грудище крепкой играет. Или этак пролетит мимо топотом-вихрецом - а никого.
Ну, а коли зовут на причину да по хотению, не оставит без уважения.
Мужики пробовали струнить баб - куда! У них от гулеванья тело как поменяно. Сила мужичья и молодо обличье. Лицом прежняя, статью девка в двадцать лет. Норовом - волчица. Извозжает мужика до стону-прощенья. Мужьям страданья, а им - климат и гулеванье! И уж больно большая злость-охотка у баб гулеваных на приятность: ну, вскидчивы-то! ну, забористы! Ровно не крестьянки истомлены, а бездельницы-разгулены. Глаза закроет, а любой рукой словит - палец, какой надо.