Стервятница

Моника взглядом знатока оценила нового клиента.

— Альберто Монти…

Так вот, как его звали! Перед ней итальянец. И сопровождающие явно макаронники. Какие пижоны! Моника отметила совсем новенький костюмчик клиента: черный сюртук с белым жилетом, шелковая сорочка. Упаковали, как на бал! Патрик будет в восторге.

— …был достойным человеком.

Прекрасным христианином…

В глазах невозмутимой свиты появился отблеск насмешки и тут же исчез.

— Любящим семьянином…

Мелодия органа сорвалась, сверху раздалось угрюмое покашливание, словно напоминающее ей о чем-то. Но Моника, как ни в чем не бывало, продолжала:

— Другом, способным в трудный момент прийти на помощь. И в минуту печали вспомним его добрые дела!

Один из сопровождающих спрятал лицо в платок. Моника привыкла к рыданиям, но сейчас могла поклясться… Человек пытался скрыть смех.

— Его образ навсегда останется в нашем сердце, — закончила она. — А теперь попрощайтесь.

Ненавязчиво предложив приобрести свечи, по шиллингу штука, и зажечь их в честь усопшего Альберто, девушка ссыпала собранные монеты в карман, стараясь избежать неприличного звона.

Благодаря специальному механизму, клиент опустился вниз, и гости скрылись за волнистыми стеклами дверей. Энергично зашагали по обсаженному молодыми елями тротуару. Слишком бойко для теней. Несколько раз обернулись. Что их влекло назад? Неужели знак вечности над входом: круг с пересекающей его линией, вклад философского ума Фреда в отделку маленького здания?

Моника нетерпеливо закрыла вход. Чиркнула спичка, и с упоением закуренная сигарета слабо замерцала в полумраке. Мундштук, символ утонченности, был той самой деталью, которая возводила никчемную привычку к ступеням изысканности. Запретное так манит, обрастая ореолом таинственности, доступности лишь посвященным, и потому всегда доставляет наслаждение. Отдавшись всем естеством приятному мгновению и пустив в воздушное плаванье неровное колечко дыма, Моника вернулась к делам и сбежала по ступенькам в подвал.

Работа кипела. Первого клиента уже обслужили. Патрик осматривал груду одежды: сколько можно выручить за старомодный пиджак и рубашку? В тощих руках — карандаш, блокнот. Само воплощение деловитости. Сосредоточенность по-детски пухлого лица казалась смешной, но никто не пытался задеть самолюбия Патрика. Все знали: его грандиозным планам суждено осуществиться. Самоуверенный взгляд заставлял забыть про болезненный вид и безликость фигуры. Самый младший из них, самый богатый, самый амбициозный.

— Ты узнаешь этот ящик? — спросил он.

— Знакомая резьба.

— Еще бы! Он здесь в третий раз. Но последние

владельцы, надо сказать, ослы! Ты видишь эти грубые царапины на лаке крышки? Кто же так с вещью обращается!

Моника понимающе кивнула: гробовщик даст на десять шиллингов меньше, и ободрила:

— Ты бы видел второго! Одет с иголочки, словно на свадьбу!

Зеленые глаза Патрика загорелись:

— Стоящий товар?

— Давно такого не было.

Сын банкира, Патрик вечно жил в долг. Скупость отца не позволяла рассчитывать на его снисхождение. Приходилось искать выход из положения, и Патрик легко нашел его здесь, вложив незначительный капитал и получая приличный доход.

Они направились к опустившемуся вниз постаменту, на котором возлежал «клиент дня». Привычно не замечая абсурдности обстановки: светлые обои с амурчиками, стол, накрытый траурной попоной с крошками от бутербродов, колоду карт — Моника следовала за Патриком. Мимо полочек для урн, мимо вбитого в стену гвоздя с навешенными на него траурными венками, мимо ящика со свечами. Чем ближе подходили к печам, тем сильнее пахло разогретым металлом.

Путь им преградил Ромео. Театральным жестом он бросил Монике охапку свежих цветов, она поймала их на лету, вдыхая исчезающий аромат. Подлинным именем — Энрико, пожалуй, называла Ромео только мать. Вечно тоскующий из-за любви к женщине, а иной раз — сразу к двум, актер одной роли, он умел быть печально-восторженным, понимающим и сопереживающим, преклоняющимся, пока это не наскучит. В присутствии дам его голос становился мягким, как перина, которой в результате заканчивались его ухаживания.

— Благодарю тебя, слуга огня! — шутливо подыграла Моника, но осеклась.

Ромео не позволял Патрику подойти к постаменту.

— Забудьте о нем. Это неприкасаемый! — никто не ожидал такого тона: Ромео вздумал приказывать?!

Моника не отводила от Ромео взгляда: необычное всегда настораживает. Все, что касалось второго клиента, было очень странным: неестественное поведение провожающих, а сейчас — непонятная реплика. Ромео даже выкатил вперед тележку, отгородившись от них.

— Что значит неприкасаемый?

Ромео скривился с досады, с губ сорвалось итальянское проклятие. Горячий взгляд, раздражающий мужчин и гипнотизирующий, заставляющий повиноваться женщин, впился в нее. Зачарованная, она станет молчать… Чтобы не поддаться власти его глаз, Моника скользнула взором по телу Ромео. Строгий костюм был чужд его подвижной коренастой фигуре, белоснежный воротничок врезался в смуглую шею. Ромео вызывал ужас и смутный восторг, словно резвящийся на воле прекрасный зверь, на чьих зубах вкус человеческой крови…