Стержень мрака (Атлантический дневник)

Цветков Алексей Петрович

Согласно этим исследованиям, условия жизни и труда рабов на плантациях американского Юга в канун Гражданской войны не только не уступали условиям свободного труда на Севере, но порой были даже более гуманными. В любом случае диета рабов была лучше, чем у белых наемных рабочих на Юге, а труд – производительнее. Перед войной американский рабовладельческий Юг имел самую высокую в мире производительность труда после Великобритании. Труд рабов на плантациях Юга был на 35 процентов производительнее фермерского труда на Севере.

Что же касается ужасов работорговли, заклейменных в «Хижине дяди Тома», они были реальными, но далеко не типичными.

Как правило, семьи при продаже не разделялись, да и вообще такие продажи были нечастыми – они производились не с целью прибыли, а для повышения эффективности производства, и доход от них не превышал 1 процента всех прибылей. В среднем южные предприниматели-рабовладельцы были вдвое богаче северных, эксплуатировавших свободный труд, и это не оставляет камня на камне от всех выкладок марксистов.

Неудобнее всего оказался тот факт, что северные борцы с рабством, аболиционисты, побуждаемые самыми благородными чувствами, на практике не гнушались прямой клеветой и эксплуатацией низменных инстинктов рабочих масс для реализации своих целей. Знаменитый Джон Браун, ставший знаменем аболиционизма, был несомненно психически неуравновешенным человеком и беглым уголовным преступником. В рецензии на книгу Роберта Фогеля «Без согласия и контракта» Вэн Вудвард пишет:

...

Фогель обнаруживает, что участники морального крестового похода были вынуждены «компрометировать свои принципы, объединять усилия с оппортунистами, принимать аморальные предложения… и намеренно вводить в заблуждение», потому что «они могли одолеть грех лишь посредством греха». С другой стороны, «их дело было нравственным, а намерения – добродетельными», и «обман вредил лишь рабовладельцам»… Хотя «рабство было выгодным, эффективным и экономически рациональным… оно никогда не было морально позитивным». Вместо «приговора, вынесенного победителями в борьбе с рабовладением», считает он, «нам нужен новый приговор», более современный.

Каким же может быть этот приговор и, что куда важнее, в чем же тогда оправдание войны – самой кровавой из всех известных человечеству до тех пор? Ввиду того, что рабство не было таким наглядным проявлением зла, каким его считали до недавних пор, война, по мнению Фогеля, оказалась еще более неизбежной и необходимой. Вот что пишет Вудвард в той же рецензии:

...

По мнению Фогеля, война была единственным способом положить конец рабству в Соединенных Штатах, и он согласен поэтому допустить, что наша страна была единственным из двадцати с лишним рабовладельческих обществ, неспособных найти мирный путь к эмансипации. Сила и уверенность рабовладельческого Юга росла, а не уменьшалась, и, как предполагает автор, получив независимость, «он стал бы крупной международной силой», вполне возможно, «одной из сильнейших в мире военных держав». Он полагает также, что мирное отделение Юга надолго отсрочило бы освобождение рабов в стране, повсеместно затормозило бы движение против рабства, усилило бы крепостничество в местах, где оно еще сохранялось, и помешало бы борьбе за демократические права низших классов в Европе.

Итак, истина и справедливость в конечном счете устояли перед лицом исторической достоверности. Реальная картина получилась

сложнее и вышла не такой черно-белой, как хотелось бы авторам поучительных и патриотических учебников, но даже плохая правда – лучше хорошей выдумки.

Попутно отметим крушение еще одного стереотипа: русские патриоты любят отмечать, что в России рабство было ликвидировано мирным путем за четыре года до того, как это произошло в США. Но русское крепостничество не имело ни малейшего экономического оправдания, его отмена не была сопряжена ни с какими реальными жертвами для страны, тогда как в Америке в результате войны процветавший Юг на долгие десятилетия погрузился в экономические и политические сумерки.

И если возвратиться к фигуре историка в современном американском обществе, необходимо отметить, что он по сей день остается реальным действующим лицом в социальном диалоге. Вэн Вудвард, Барбара Такман и ныне здравствующий Артур Шлезингер-младший – столпы американской культуры второй половины XX века, соперники политиков и журналистов, творцы и двигатели общественного мнения. Историк напоминает политику, что дисциплина у них – общая, а избирателю – что история не заканчивается на последней странице учебника и что увернуться от политики – значит дезертировать из истории собственной страны.

Кончина Вэна Вудварда и дань, воздаваемая ему на страницах газет и журналов, напомнила мне о параллельном событии минувшего года по эту сторону океана, о недавнем уходе академика Дмитрия Сергеевича Лихачева, историка культуры, специалиста по древнерусской литературе. Надо сказать, что кончина Лихачева вызвала в российской прессе гораздо более широкий резонанс, чем кончина Вудварда в Америке, – в российских масштабах он был фигурой более крупной, не просто историком, но и видным общественным деятелем.

Позицию Лихачева в российском спектре мнений можно определить термином «просвещенный патриотизм» – понятие в разных культурах относительное, тем более что не вполне просвещенный патриотизм à la russe в других странах вообще сочтут выходящим за рамки цивилизованного диалога. В любом случае у Лихачева просвещенность его патриотизма была коренным образом иной, чем у его американского коллеги. Вэн Вудвард считал патриотическим долгом историка рассказать своей стране правду о ее прошлом, какой бы неудобной ни была эта правда для господствующего мнения. Совсем иное дело – концепция Лихачева. Я позволю себе привести небольшую цитату из его предисловия к различным изданиям «Слова о полку Игореве».

...

…В следующем, 1185 году Игорь, «не сдержав юности» – своего молодого задора, без сговора со Святославом и Рюриком бросается в поход против половцев… Высокое чувство воинской чести, раскаяние в своей прежней политике, преданность новой – общерусской, ненависть к своим бывшим союзникам – свидетелям его позора, муки страдающего самолюбия – все это двигало им в походе. Смелость, искренность, чувство чести столкнулись в характере Игоря с его недальновидностью, любовь к родине – с отсутствием ясного представления о необходимости единения, совместной борьбы. Игорь в походе действовал с исключительной отвагой, но он не подчинил всю свою деятельность интересам родины, он не смог отказаться от стремления к личной славе, и это привело его к поражению, которого еще не знали русские.