Стержень мрака (Атлантический дневник)

Цветков Алексей Петрович

Прежде всего здесь бросается в глаза употребление терминологии, совершенно неприменимой к упомянутому периоду истории. Терминология эта насквозь идеологична, без малейшей претензии на объективность. Во избежание многословия просто отмечу, что любого западного историка за одно слово «родина» без мысленных кавычек наградили бы волчьим билетом. Напомню, что по-немецки «родина» – Vaterland.

Кроме того, такое толкование мотивов Игоря категорически противоречит всему, что мы о нем знаем из того же «Слова», и наводит на мысль, что для автора предисловия правильное толкование намного важнее правильных фактов. Есть профессия, в которой это приблизительно допустимо, но называется она «публицист», а не «историк».

«Слово о

полку Игореве» было одним из главных средоточий интересов академика Лихачева, и его кончина означает, что он уже никогда не объяснит нам своей роли в одном из печальных эпизодов недавней советской историографии – многолетней травли поэта Олжаса Сулейменова, позволившего себе публично усомниться в каноническом шовинистическом толковании древнерусского памятника.

Самое поразительное во всей этой «истории», как с маленькой, так и с большой буквы, что речь идет не о событиях последнего столетия, где факты менялись по прихоти очередного вождя, а о седой древности. Россия считает и всегда считала себя единым государством с Киевской Русью, начиная с ее истоков, и российская концепция государственного величия требует, чтобы и в Киевской Руси все обстояло наилучшим образом, тогда как на самом деле, как везде и всегда, все обстояло по-разному. Опираясь на те же исторические источники и на концепции, общепринятые за пределами патриотической историографии, легко представить себе эту древность иначе, чем по сей день внушают школьникам и студентам.

Многие советские и российские историки опровергают эпизод с приглашением варягов на Русь, почему-то полагая его унизительным для национальной чести. Вполне возможно, что такого приглашения действительно не было. Варяги, то есть викинги, обычно приходили без приглашения и везде делали что хотели. ВIX веке викинги Аскольд и Дир захватили Киев, один из торговых городов хазарской империи, прежние правители которого носили хазарский титул «каган». Их правление оказалось недолговременным – с севера, из основанного норманнами Новгорода, пришел другой викинг, Олег, который расправился со своими торопливыми соплеменниками. Начиная с Игоря в Киеве стала править скандинавская династия Рюриковичей, и, хотя Святослав был еще типичным норманнским авантюристом и разбойником, его потомки и их дружины обрусели и распространили свою власть на многие другие княжества.

Хотя сыну Святослава, Владимиру, приписывается честь крещения Руси, ее уже однажды крестили почти за сотню лет до этого Аскольд и Дир – это был венец и триумф известной миссии Кирилла и Мефодия. Но язычник Олег рассудил по-иному, и вся слава досталась Рюриковичам.

В середине XI века Киевская Русь стала приходить в упадок, и династический центр переместился на север, в Суздальскую и Владимирскую земли, население которых представляло собой смесь славян и угро-финнов. Русью эти земли в классические времена никогда не именовались. Русью, если настаивать на точности, обычно именовалась киевская военно-торговая верхушка, норманны и хазары, а один из зарубежных гостей, оставивший воспоминания, даже не понял, что посетил славянское государство, – по его представлениям, славянские земли заканчивались на польской границе. Их владения именовались «русской землей», а одной из основных статей дохода государства, по многочисленным свидетельствам, была работорговля – надо полагать, что торговали не норманнами и не хазарами. Слово «русские» в его современном значении, употребляемое Лихачевым даже в отношении времен Игоря, – нарочитый и фальшивый идеологический анахронизм.

Я, конечно, вовсе не делаю вид, что изложил здесь авторитетную версию древнерусской истории. Моя цель – показать, что факты допускают иное толкование, свободное от имперской идеологии. Было бы нелепостью отрицать происхождение современной России от Киевской Руси, но такое происхождение ничего не доказывает и никому на руку не играет. Франция – романская страна, но никому не приходит в голову сращивать ее историю с древнеримской или отрицать факт основания французской государственности германским племенем франков. Никому не приходит

в голову видеть в этом что-то унизительное.

Итак, если судить по фигуре Дмитрия Лихачева, роль историка в российском обществе радикально отличается от его роли в обществе американском. Это не поборник истины наперекор стереотипам, а скорее идеологический мифотворец. Еще меньше от истории и еще больше от мифа в творчестве таких несомненно популярных авторов, как Лев Гумилев и Николай Фоменко.

Мне не раз приходилось слышать от русских собеседников упреки в «политизированности» – с намеком, что это как бы не пристало человеку гуманитарного склада. Эти упреки всегда повергали меня в недоумение. В английском языке есть целых два термина, соответствующих русскому слову «политика», но даже их суммарное значение намного уже, чем у русского эквивалента. Создается впечатление, что под «политикой» подразумевается все, что не входит в сферу частных и профессиональных интересов, а на радио – все, что не музыка.

На самом деле под политикой, конечно же, подразумевается история – та, которая, как я уже упомянул, начинается, а вернее, продолжается за последней страницей учебника. Но в учебнике – по-прежнему ложь, будь то о вчерашнем дне или о седой старине. Политика, эта неписанная история, сейчас так же непрозрачна, как деяния Аскольда и Дира, а ее летопись, пресса, излагает не факты, а оплаченные версии своих хозяев. Этот порочный круг лжи учит постоянному недоверию к правде. Правду надо начинать преподавать с первого класса, иначе человек от нее отвыкает.

Там, где историк пристально смотрит из-за спины журналиста, он всегда сумеет поправить не в меру разыгравшееся воображение. Но этот механизм не сработает в обществе, где историк и журналист состоят в совместном сговоре. В России историей слишком часто управляло правительство с помощью преданных идее профессионалов – при этом неважно, преданных за деньги или по совести. Результатом явилась почти полная подмена реального прошлого патриотическим, и любое выступление против патриотизма приравнивалось к измене, в чем, на свою беду, однажды убедился Сулейменов.

Беда в том, что идеология, повелевающая прошлым, получает полную связку ключей к будущему. Это будущее – ваше и мое. «Вы узнаете истину, и истина сделает вас свободными» – это сказано не мной, и в гораздо более высоком смысле. Но с чего-то надо начинать.

ПОСЛЕ КАМЮ

...

С философской точки зрения традиция атеизма и агностицизма несколько мелковата. Она имеет тенденцию затвердевать в подбитый гвоздями антиклерикализм или размягчаться в рационалистическую невозмутимость. В ней есть разброс между вполне обаятельным оптимизмом и довольно мелким ерничеством. Можно вспомнить спокойную иронию «Философского словаря» Вольтера, где царствие небесное… сравнивается с «легким пушком», каким обрамлен кокон шелкопряда, или Юма, высмеивающего идею, что небеса достаточно велики, чтобы вместить миллионы душ. Многим неверующим кажется вполне очевидным, что религия – не спасение для нас и поэтому на нее не стоит тратить аргументы. Для Стендаля, если судить по его беллетристике, все священники – лицемеры, и потому вся религия – ханжество и чепуха.

Так начинается статья Джеймса Вуда «Жизненная немочь», опубликованная в одном из недавних номеров американского журнала New Republic и посвященная выдающемуся французскому писателю Альберу Камю. Джеймс Вуд – один из талантливых представителей молодого поколения американских критиков и эссеистов, и я с большим интересом слежу за его творчеством. Название статьи, «Жизненная немочь», – прямой намек на известную книгу датского религиозного философа Сёрена Киркегора «Смертельная немочь» о фундаментальных проблемах христианства. Вуд не объясняет, почему он выбрал именно Камю в качестве предмета своих размышлений, но достаточно взглянуть в календарь: 4 января исполнилось 40 лет со дня гибели писателя в автомобильной катастрофе.