Стихи в последнюю ночь Земли
Шрифт:
видят.
некоторые считают его величайшим
актером наших
дней.
у него есть чуток друзей,
очень немного.
с ними его любимый
досуг —
наедаться.
в редких случаях его находят
по телефону
обычно
с предложением сыграть
в выдающейся (как ему
говорят)
киноленте.
он отвечает очень тихим
голосом:
«о
сниматься ни в каком кино…»
«вам можно прислать
сценарий?»
«ладно…»
потом
от него снова ничего
не слышно.
обычно
он и его чуток друзей
вот что
делают после еды
(если ночью прохладно)
пропускают несколько стаканчиков
и смотрят как сценарии
сгорают
в камине.
или же
после еды (теплыми
вечерами)
после нескольких
стаканчиков
сценарии
вынимаются
заиндевевшие
из
холодильника.
несколько он раздает
своим друзьям
несколько оставляет себе
а потом
все вместе
с веранды
они запускают их
как летающие тарелки
далеко
в просторный
каньон
внизу.
потом
все они
возвращаются в дом
зная
инстинктивно
что сценарии
были
плохи. (по крайней мере,
он это чувствует а
остальные
согласны
с ним.)
там наверху у них
по-настоящему
славный мир:
заслуженный, само-
достаточный
и едва ли
зависимый
от
переменных.
там есть
такая куча времени
чтобы есть
пить
и
дожидаться смерти
подобно
всем остальным.
дни точно бритвы, ночи полны крыс
очень юным я делил время поровну между
барами и библиотеками; как мне удавалось обеспечивать
свои остальные обыденные потребности – загадка; ну,
я просто
слишком этим не заморачивался —
если у меня была книжка или стакан, я не думал чересчур много о
чем-то другом – дураки творят себе собственный
рай.
в барах я считал себя крутым, крушил предметы, дрался с
другими мужиками и т. д.
в библиотеках – другое дело: я был тих, переходил
из зала в зал, читал не столько книги целиком,
сколько отдельные части:
философия. психология, математика, история, всякое
прочее обламывали
меня. в музыке меня больше интересовала сама музыка и
жизни композиторов, нежели технические аспекты…
тем не менее, только с философами я ощущал братство:
с Шопенгауэром и Ницше, даже со старым
трудночитаемым Кантом;
я обнаружил, что Сантаяна, очень популярный в то время,
вял и скучен; в Гегеля надо было по-настоящему
врубаться, особенно
с перепоя; многих, кого читал, я уже забыл,
может, и поделом, но хорошо помню одного парня,
написавшего
целую книгу, в которой доказывалось, что луны нет,
причем делал он это так хорошо, что после ты и сам
начинал считать: он
совершенно прав, луны действительно нет.
как же, к чертовой матери, молодому человеку снисходить до работы по
8 часов в день, если даже луны нет?
а чего еще
может не хватать?
к тому же
мне нравилась не столько сама литература, сколько
литературные
критики; они были полными мудаками, эти парни;
пользовались
утонченным языком, прекрасным по-своему, чтобы
называть других
критиков, других писателей ослами. они
меня бодрили.
но именно философы удовлетворяли
ту потребность
что таилась у меня где-то в замороченном черепе;
продираясь
сквозь их навороты и
заковыристый словарь
я все равно часто поражался —
у них выскакивало
пылающее азартное утверждение казавшееся
абсолютной истиной или чем-то дьявольски близким
к абсолютной истине
и вот этой определенности я искал в своей повседневной
жизни больше походившей на кусок
картона.
какими клевыми ребятами были эти старые псы, выручали меня среди
дней, что как бритвы, и ночей, полных крыс; и среди
женщин
базлавших, как на аукционе в аду.
братья мои, философы, говорили со мной не как
народ на улицах или где-то еще; они
заполняли собой невообразимую пустоту.
такие классные парни, ах, какие классные
парни!
да, от библиотек польза; в другом моем храме, в
барах, все было иначе, попроще, и
язык, и подход были
другими…
днем библиотека, ночью бар.
ночи были одинаковы,