Стихи

Петровых Мария Сергеевна

«Воспоминания птицей ночной»

Воспоминания птицей ночной в темном безвестье кружат за гранью жизни земной. Грустная песня тенью метнется; осенью сирой вспыхнет, воскреснет — и вновь оборвется. Скорбная лира — стон мой ночной — изгнан из мира, не отзовется в жизни земной.

Атанас Далчев

(1904–1978)

ОКНО

Это зимнее наше окно, но как будто иное, не прежнее: где дома, где дорога проезжая?.. В снежный лес превратилось оно. Там

проходит тропинкой запутанной малый братик мой и сестра. В чаще белого серебра непонятно — куда идут они? Неприметной тропинкой своей в глубь лесную уходят рядом под серебряным листопадом, под серебряной сенью ветвей. Без боязни мой братик с сестрой бродят в чаще серебряных елей: в том лесу ни зверей, ни метелей — тишина, белизна, серебро. Там таится волшебная птица, лучезарные перья у ней. Лишь ее шесть ночей и дней ищут братик мой и сестрица. И в седьмой только день на заре, пробудившись, она затрепещет, золотым опереньем заблещет, отражаясь в лесном серебре. Запылает лесная зима, расступается лес понемногу, и знакомую вижу дорогу, и опять возникают дома.

1925

ДОЖДЬ

Кто-то шумно швыряет пшеничные зерна на крышу, их клюют второпях обезумевшие петухи; густо сыплется дождь, и во мраке полуночном слышу, как тяжелые капли колотят по краю стрехи. Прорастают упавшие зерна колосьями длинными, а средь них возникают, как дьявольские грибы, волдыри черных зонтиков, и над размытою глиною проплывают во мгле будто волею черной волшбы. Сыплет дождь из лукошек, отборной пшеницею полных, и дерутся всю ночь петухи над летучим зерном, а наутро является солнце, как желтый подсолнух, что без семечек выклеванных поднялся за окном.

1925

МОЛОДОСТЬ

Рассвет блеснул, и день начавшийся прокукарекал во дворе, и где-то шумно отворилась и шумно затворилась дверь; поспешно мухи зажужжали, едва проснулись на заре, и все, что мне приснилось ночью, я вспомнить силился теперь. Потом пошел бродить по улицам среди загадок и чудес; один шатался я и к вечеру забрел неведомо куда. Вслух на ходу читал я вывески, а в дождь, забравшись под навес, следил, как рельсами трамвайными бежит проворная вода. Я шел, не глядя на витрины, в шагах мне чудился мотив, слова сплетались в ритмы длинные, необычайны и легки, а мне вослед смеялись девушки, меня глазами проводив — смешила их моя рассеянность, моя походка и очки. И дома вечером казалось мне, что корка черствая вкусна и что мягка подстилка жесткая, и я ложился не впотьмах — одна светилась лампа в комнате и две — в двойном стекле окна, и, чтобы видеть сны отчетливей, я часто засыпал в очках.

1925

МОЛИТВА

Жил иль не жил я? Ужель и впредь даже этому остаться в тайне? Господи, не погуби, не дай мне до начала жизни умереть! Уведи от сложного и просто приобщи к блаженной простоте, чтоб гроши последние и те с легким сердцем я бы нищим роздал. Пусть я вновь обрел бы радость в том, что рассветный мир твой свеж и звонок, и счастливым стал бы, как ребенок, что снежинки с неба ловит ртом. И еще молю тебя о чуде — научи меня словам простым, чтобы, ото всех неотличим, жил бы я, как все на свете люди.

1927

БАЛКОН

Он каменный, железный — всё, как в давнем строении прадедовских времен, и лишь дверной проем заложен камнем — из дома нету двери на балкон. Неведомо когда и кем построенный, ненужным стал, но в летний знойный час пичуги, залетев сюда спокойно, пьют дождик из его чугунных ваз. Бродяги здесь под крышею квадратной скрываются ночами от дождя, через года разлуки безотрадной нечаянно друг друга находя. Любой из нас его не замечает, рассеянной заботой поглощен. Хозяева и не подозревают, что за стеной их дома есть балкон.

1928

ЗЕРКАЛО

Долгими годами ждешь ты чуда, а оно пред нами всякий час… Видишь — грузчик мимо нас зеркало несет. Взгляни отсюда — город в зеркале как мир тысячелицый: улицы, ворот высоких своды, здания, заборы, пешеходы и внезапные автомобили, будто обезумевшие птицы… Площадь зыблется, и, сбившись тесно, крыши и балконы накренились и вот-вот исчезнут в блеске неба, в синеве бездонной… Не дивись, что, тяжестью измотан, сгорбясь, человек идет с трудом. Небывалый, дивный мир несет он на плече своем.

1937

СНЕГ

На кручи крыш в их тесноте железной и на асфальт бульваров городских сойдет ли хоть однажды снег небесный, подобно ангелу, безгрешно тих и лучезарен? Вряд ли!.. Дым тлетворный над городом царит весь год, весь век. Здесь и зима, наверно, будет черной, здесь неизвестны ангелы и снег. Он если и слетит с небес немых, то лишь на срок, отмеренный минутками: здесь полицейскими и проститутками растоптанный, он сгибнет прокоптелым от дыма, что из труб валит с утра… И лишь в садах он остается белым, — там, где играет детвора.

1929

ПОЛДЕНЬ

Я и комната в тени, а в раме моего окна сияет лето. Воздух от жары дрожит, как пламя. Вижу чью-то стену в блеске света, вижу там, как женщина спокойно, напевая, мыть окошко стала, и напев был с нею схожим — стройный и такой же сладостно-усталый. День уснул глубоко. Не повеет ветерок; от зноя нет покоя — сохнет рот, и кровь моя немеет, а окно под женскою рукою искрится, дрожит сияньем полдня, комнату мою мгновенно полня вспышками лукавых беглых молний.

1929

ВЕЧЕР

Бреду один по улицам, где вечер над рдяно-красной черепицей кровель такой же рдяно-красный догорает. И, глядя на закат, я вспоминаю: сейчас и над Неаполем он рдеет, и блещут окна верхних этажей, пылающие блики отражая, и Неаполитанского залива светлеют волны, тронутые ветром, и зыблются, как на лугу трава, и возвращаются мычащим стадом в шумливый порт под вечер пароходы. На набережной пестрая толпа благословеньем провожает этот минувший день, прожитый беззаботно, но в той толпе меня теперь уж нет. Закат сейчас горит и над Парижем. Там запирают Люксембургский сад. Труба звучит настойчиво и страстно, и словно на ее призыв протяжный нисходит сумрак в белые аллеи. Толпа детей за сторожем идет и слушает в молчанье, в упоенье повелевающую песню меди, и каждому хотелось бы поближе к волшебному пробиться трубачу. Из тех резных ворот, открытых настежь, выходят люди весело и шумно, но в их толпе меня теперь уж нет. Зачем не можем мы одновременно быть там и здесь, всегда и всюду, где клокочет жизнь могуче и бескрайно? Мы непреодолимо умираем, вседневно умираем, исчезая оттуда и отсюда — отовсюду, пока совсем не сгинем наконец.