Стихотворения (1929)

Маяковский Владимир Владимирович

НА ЗАПАДЕ ВСЕ СПОКОЙНО

Как совесть голубя, чист асфальт. Как лысина банкира, тротуара плиты (после того, как трупы на грузовозы взвалят и кровь отмоют от плит политых). В бульварах буржуеныши, под нянин сказ, медведям игрушечным гладят плюшики (после того, как баллоны заполнил газ и в полночь прогрохали к Польше пушки). Миротворцы сияют цилиндровым глянцем, мозолят язык, состязаясь с мечом (после того, как посланы винтовки афганцам, а бомбы — басмачам). Сидят по кафе гусары спешенные. Пехота развлекается в штатской лени. А под этой идиллией — взлихораденно-бешеные военные приготовления. Кровавых капель пунктирный путь ползет по земле,— недаром кругла! Кто-нибудь кого-нибудь подстреливает из-за угла. Целят — в сердце. В самую точку. Одно стрельбы командирам надо — бунтовщиков смирив в одиночку, погнать на бойню баранье стадо. Сегодня кровишка мелких стычек, а завтра в толпы танки тыча, кровищи вкус война поймет,— пойдет хлестать с бронированных птичек железа и газа кровавый помет. Смотри, выступает из близких лет, костьми постукивает лошадь-краса. На ней войны пожелтелый

скелет, и сталью синеет смерти коса. Мы, излюбленное пушечное лакомство, мы, оптовые потребители костылей и протез, мы выйдем на улицу, мы 1 августа аж к небу гвоздями прибьем протест. Долой политику пороховых бочек! Довольно дома пугливо щуплиться! От первой республики крестьян и рабочих отбросим войны штыкастые щупальцы. Мы требуем мира. Но если тронете, мы в роты сожмемся, сжавши рот. Зачинщики бойни увидят на фронте один восставший рабочий фронт.

ЗАГРАНИЧНАЯ ШТУЧКА

Париж, как сковородку желток, заливал электрический ток. Хоть в гости, хоть на дом — женщины тучею. Время — что надо — распроститучье. Но с этих ли утех французу распалиться? Прожили, мол, всех, кроме полиции. Парижанин глух. Но все мусьи подмигивают на углу бульвар де Капюсин. Себя стеля идущим дорогою, на двух костылях стоит одноногая. Что была за будущность? Ну — были ноги. Была одной из будочниц железной дороги, Жила, в лохмотьях кроясь, жуя понемногу. И вдруг на счастье поезд ей срезал ногу. Пролечена выплата. Поправлена еле, работница выплюнута больницей в панели. Что толку в ногатых? Зеваешь, блуждая. Пресыщенность богатых безножье возбуждает. Доказательство — налицо. Налицо — факт. Дрянцо с пыльцой, а девушка нарасхват. Платье зеленое выпушено мехом, девушка определенно пользуется успехом. Стихом беспардонным пою, забывши меру — как просто за кордоном сделать карьеру.

ПАРИЖАНКА

Вы себе представляете парижских женщин с шеей разжемчуженной, разбриллиантенной рукой… Бросьте представлять себе! Жизнь — жестче — у моей парижанки вид другой. Не знаю, право, молода или стара она, до желтизны отшлифованная в лощеном хамье. Служит она в уборной ресторана — маленького ресторана — Гранд-Шомьер. Выпившим бургундского может захотеться для облегчения пойти пройтись. Дело мадмуазель подавать полотенце, она в этом деле просто артист. Пока у трюмо разглядываешь прыщик, она, разулыбив облупленный рот, пудрой подпудрит, духами попрыщет, подаст пипифакс и лужу подотрет. Раба чревоугодий торчит без солнца, в клозетной шахте по суткам клопея, за пятьдесят сантимов! (по курсу червонца с мужчины около четырех копеек) Под умывальником ладони омывая, дыша диковиной парфюмерных зелий, над мадмуазелью недоумевая, хочу сказать мадмуазели: — Мадмуазель, ваш вид, извините, жалок. На уборную молодость губить не жалко вам? Или мне наврали про парижанок, или вы, мадмуазель, не парижанка. Выглядите вы туберкулезно и вяло, чулки шерстяные… Почему не шелка? Почему не шлют вам пармских фиалок благородные мусью от полного кошелька? — Мадмуазель молчала, грохот наваливал на трактир, на потолок, на нас. Это, кружа веселье карнавалово, весь в парижанках гудел Монпарнас. Простите, пожалуйста, за стих раскрежещенный и за описанные вонючие лужи, но очень трудно в Париже женщине, если женщина не продается, а служит.

КРАСАВИЦЫ

(РАЗДУМЬЕ НА ОТКРЫТИИ GRAND OPERA)

В смокинг вштопорен, побрит что надо. По гранд по опере гуляю грандом. Смотрю в антракте — красавка на красавице. Размяк характер — всё мне нравится. Талии — кубки. Ногти — в глянце. Крашеные губки розой убиганятся. Ретушь — у глаза. Оттеняет синь его. Спины из газа цвета лососиньего. Упадая с высоты, пол метут шлейфы. От такой красоты сторонитесь, рефы. Повернет — в брильянтах уши. Пошевелится шаля — на грудинке ряд жемчужин обнажают шеншиля. Платье — пухом. Не дыши. Аж на старом на морже только фай да крепдешин, только облако жоржет. Брошки — блещут… на тебе! — с платья с полуголого. Эх, к такому платью бы да еще бы… голову.

СТИХИ О СОВЕТСКОМ ПАСПОРТЕ

Я волком бы выгрыз бюрократизм. К мандатам почтения нету. К любым чертям с матерями катись любая бумажка. Но эту… По длинному фронту купе и кают чиновник учтивый движется. Сдают паспорта, и я сдаю мою пурпурную книжицу. К одним паспортам — улыбка у рта. К другим — отношение плевое. С почтеньем берут, например, паспорта с двухспальным английским левою. Глазами доброго дядю выев, не переставая кланяться, берут, как будто берут чаевые, паспорт американца. На польский — глядят, как в афишу коза. На польский — выпяливают глаза в тугой полицейской слоновости — откуда, мол, и что это за географические новости? И не повернув головы кочан и чувств никаких не изведав, берут, не моргнув, паспорта датчан и разных прочих шведов. И вдруг, как будто ожогом, рот скривило господину. Это господин чиновник берет мою краснокожую паспортину. Берет — как бомбу, берет — как ежа, как бритву обоюдоострую, берет, как гремучую в 20 жал змею двухметроворостую. Моргнул многозначаще глаз носильщика, хоть вещи снесет задаром вам. Жандарм вопросительно смотрит на сыщика, сыщик на жандарма. С каким наслажденьем жандармской кастой я был бы исхлестан и распят за то, что в руках у меня молоткастый, серпастый советский паспорт. Я волком бы выгрыз бюрократизм. К мандатам почтения нету. К любым чертям с матерями катись любая бумажка. Но эту… Я достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза. Читайте, завидуйте, я — гражданин Советского Союза.

НОТА КИТАЮ

Чаще и чаще глаза кидаю к оскаленному Китаю. Тает или стоит, не тая, четырехсотмиллионная туча Китая? Долго ли будут шакалы стаей генеральствовать на Китае? Долго ли белых шайка спитая будет пакостить земли Китая? Дредноуты Англии тушей кита долго ли будут давить Китай? Руку на долгую дружбу дай, сотнемиллионный рабочий Китай! Давайте, китайцы, вместе с Китаем с империалистами счеты сквитаем. Но — не мерещится пусть Китаю, что угрозами нас закидают. Если белогвардейская стая к нашим границам двинет с Китая — стиснем винтовки, шинели скатаем, выйдем в бои с генеральским Китаем.

ДОЛОЙ!

ЗАПАДНЫМ БРАТЬЯМ

Старья лирозвоны умели вывести лик войны завидной красивости. В поход — на подвиг, с оркестром и хором! Девицы глазеют на золото форм. Сквозь губки в улыбке, сквозь звезды очей — проходят гусары полком усачей. В бою погарцуй — и тебе за доблести чины вручены, эполеты и области. А хочешь — умри под ядерным градом,— тебе века взмонументят награду. Кое-кто и сегодня мерином сивым подвирает, закусив поэтические удила. «Красивые, во всем красивом, они несли свои тела…» Неужели красиво? Мерси вам за эти самые красивые дела! Поэтами облагороженная война и военщина должна быть поэтом оплевана и развенчана. Война — это ветер трупной вонищи. Война — завод по выделке нищих. Могила безмерная вглубь и вширь, голод, грязь, тифы и вши. Война — богатым банки денег, а нам — костылей кастаньетный теньк. Война — приказ, война — манифест: — Любите протезами жен и невест! — На всей планете, товарищи люди, объявите: войны не будет! И когда понадобится кучки правителей и правительств истребить для мира в целом свете, пролетарий — мира глашатай и провидец — не останавливайся перед этим!

ГОЛОСУЕМ ЗА НЕПРЕРЫВКУ

Колокола. Ни гудка, ни стука. Бронзовая скука. Патлы маслом прилампадя, сапоги навакся, в храм живот приносит дядя: «Божья матерь — накося!» Вместе с дядею — жена шествует важно. Как комод — сложена, как павлин — ряжена. Искрестилась толпа, отмахала локоть. Волосатого попа надоть в лапу чмокать. К дому, выполнив обряд, прутся дядя с тетей. Здесь уже с утра сидят мухи на компоте. Семья садится радостно вокруг сорокоградусной. От водки, от Христовых дум философеет нежный ум. Сияет каждый атом под серебристым матом. Перейдут на мордобой, кончив водку эту. Дальше всё само собой, как по трафарету. Воскресный город избит и испит, спит под листком красненьким. И это у нас называлось «быт» и называлось — праздником. Заря взвивается светла, во рту заметна убыль. Пречистая метет метла волосья и зубы. Сам господь всеблагой крестит пухлой рукой этот быт блошино-мушиный. И вот этот такой паутинный покой изничтожит товарищ машина. Эх, машинушку пустим, непрерывная — сама пойдет. Наладим, подмажем да пустим! На карте Союза из каждой клетки встают гиганты на смотр пятилетки. Сквозь облачный пар, сквозь дымные клубы виденьем встают стадионы и клубы. На месте колокольного уханья пыхтит аппетитно фабрика-кухня. И день, наступивший на примус, на плиты, встает электричеством облитый. Пусть гибнущий быт обывателю бедствие! Всем пафосом стихотворного рыка я славлю вовсю, трублю и приветствую тебя — производственная непрерывка.

ИЗОБРЕТАТЕЛЬСКАЯ СЕМИДНЕВКА

Товарищи, мой педагогический стих вам преподать рад. Надо вам следующие изобрести за аппаратом аппарат. Во-первых, такой аппарат желателен: приладив рычаги и винтики, изобретите мощный «электроразжиматель» для зажимателей самокритики. Во-вторых, большущий ватман-ковер расчертите изобретеньем новеньким, придумайте спешно «автоуховерт» для проворота ушей чиновникам. В-третьих, комбинируя мало-помалу систему рычагов и домкратов, — изобретите «автомехановышибалу» для вышибания бюрократов. В-четвертых, чтоб не подменяли энергию масс деятельностью староспецовского лона, изобретите и усовершенствуйте «ком-ватер-пас» для выявления руководительских уклонов. В-пятых, объединив электрический ток с трубопроводом близким, изобретите особый канализационный сток для отвода канцелярской отписки. В-шестых, если «завтраками» вас томят — снимите с хозяйственников бремя — изобретите «антиволокитоаппарат» для выдачи изобретателям премий. В-седьмых, подумайте, усевшись на крыльцо, и выдумаете, когда посидите, чтоб делалось в учреждениях приветливое лицо, если явится изобретатель-посетитель. Выполнив мой руководящий стих, в любое учреждение забредайте: может всё, что угодно, изобрести — будет обласкан изобретатель.

АНЧАР

(ПОЭМА ОБ ИЗОБРЕТАТЕЛЬСТВЕ)

Кто мчится, кто скачет, кто лазит и носится неистовей бешеного письмоносца? Кто мчится, кто скачет, не пьет и не ест,— проситель всех заседающих мест? Кто мчится, кто скачет и жмется гонимо,— и завы, гордясь, проплывают мимо? Кто он, который каждому в тягость, меж клумбами граждан — травою сорной? Бедный родственник? Беглый бродяга? Лишенный прав? Чумной? Беспризорный? Не старайтесь — не угадать, куда фантазией ни забредайте! Это прошагивает свои года советский изобретатель. Он лбом прошибает дверную серию. Как птицу, утыкали перья. С одной захлопнутой справится дверью — и вновь баррикадина дверья. Танцуй по инстанциям, смета и план! Инстанций, кажись, не останется, но вновь за Монбланом встает Монблан пятидесяти инстанций. Ходил юнец и сосунок, ходил с бородкою на лике, ходил седой… Ходил и слег, «и умер бедный раб у ног непобедимого владыки». Кто «владыки»? Ответ не новенький: хозяйствующие чиновники. Ну, а нельзя ли от хозяйства их отослать губерний за сто? Пусть в океане Ледовитом живут анчаром ядовитым.