Стихотворения и поэмы. Дневник
Шрифт:
Так я слушала свои мысли о нём, а в ее небыстрых устах зрели, образовывались и наконец сложились слова:
– Нет его. Ушел за медведем на Белый Июс.
Зачарованная милостивым ее ответом, я не заметила даже, как с горестным сочувствием и виновато Иван Матвеевич и Ваня отводят от меня глаза. (Шура-то, наверное, и не ожидал ничего другого.) Но не жаль мне было почему-то, что, усугубляя мои невзгоды, все дальше и дальше в сторону Белого Июса, точно вслед медведю, легко празднуя телом семидесятилетний опыт, едет на
Но тут как бы сквозняком вошла в дом распаленная движением девушка и своей разудалою раскосостью, быстрым говором и современной кофтенкой расколдовала меня от чар матери.
Она сразу поняла, что к чему, без промедления обняла меня пахнущими степью руками и, безбоязненно сдернув с высокого гвоздя отцовский чатхан, заявила:
– Не горюйте, услышите вы, как отец поет. Я вам его брата позову – и совсем не так и всё-таки похоже.
Она повлекла нас на крыльцо, с крыльца и по улице, ясно видя в ночи. Возле большого, не веющего жильем дома она прыгнула, не примериваясь, где-то в вышине поймала ключ и, вталкивая нас в дверь, объяснила:
– Это клуб. Идите скорей: электричество до двенадцати.
Выдав нам по табуретке, она четыре раза назвалась Аней, на мгновение подарив каждому из нас маленькую трепещущую руку. Затем повелела темноте за окном:
– Коля! Веди отцовского брата! Скажи, гости из Москвы приехали.
– Сейчас, – покорно согласились потёмки.
Аня, словно яблоки с дерева рвала, без труда доставала из воздуха хлеб, молоко и сыр и раскладывала их перед нами на чернильных узорах стола. Иван Матвеевич нерешительно извлек из ватника бутылку водки и поместил ее среди прочей снеди.
Тут обнаружился в дверях тонко сложенный и обветренный, как будто только что с коня, юноша и доложил Ане:
– Не идет он. Говорит, стыдно будить старого человека в такой поздний час.
– Значит, сейчас придет вместе с женой, – предупредила Аня. – Вы наших стариков еще не знаете: все делают наоборот себе. Интересно им что-нибудь – головы не повернут посмотреть; поговорить хочется до смерти, вот как матери моей, – ни одного слова не услышите. А если так и подмывает глянуть на гостей, разведать, зачем приехали, нарочно спать улягутся, чтобы уговаривали.
Мне и самой потом казалось, что эти люди в память древней привычки делать только насущное стараются побарывать в себе малые и лишние движения: любопытство, разговорчивость, суетливость.
Мы вытрясли из единственного стакана карандаши и скрепки и по очереди выпили водки и молока. Я сидела вполспины к Шуре, чтобы не помешать ему в этих двух полезных и сладких глотках, но поняла все же, что он не допил своей водки и передал стакан дальше.
– Ну, за ваши удачи, – сказал Иван Матвеевич, настойчиво
– Спасибо вам, – сказала я, и это «спасибо» запело и заплакало во мне.
Снова заговорили о Москве, и я легко, без стыда рассказала им, как мне что-то не везло последнее время… Окончательно развенчав и унизив свой первоначальный «столичный» образ, я остановилась. Они серьезно смотрели на меня.
Сосредоточившись телом, как гипнотизер, трудным возбуждением доведя себя до способности заклинать, ощущая мгновенную власть над жизнью, Ваня сказал:
– Всё это наладится.
Все торжественно повторили эти слова, и Аня тоже подтвердила:
– Наладится.
Милые люди! Как щедро отреклись они от своих неприятностей, употребив не себе, а мне на пользу восточную многозначительность этой ночи и непростое сияние луны, и у меня действительно все наладилось вскоре, спасибо им!
В двенадцать часов погас свет, и Аня заменила его мутной коптилкой. В сенях, словно в недрах природы, возник гордый медленный шум, и затем, широко отражая наш скудный огонь, вплыли одно за другим два больших лица.
На нас они и не глянули, а, имея на губах презрительное и независимое выражение, уставились куда-то чуть пониже луны.
– Явились наконец, – приветствовала их Аня.
Они только усмехнулись: огромный и плавный в плечах старик, стоящий впереди, и женщина, точно воспроизводящая его наружность и движения, не выходившая из тени за его спиной.
– Садитесь, пожалуйста, – пригласили мы.
– Нет уж, – с иронией ответил старик, обращаясь к луне, и у нее же строптиво осведомился: – Зачем звали?
– Спойте нам отцовские песни, – попросила его Аня.
Но упрямый гость опять не согласился:
– Ни к чему мне его песни петь. Медведя убить недолго, вернется и споет.
– Ну, свои спойте, ведь люди из Москвы приехали, – умоляли в два голоса Аня и Коля.
– Зря они ехали, – рассердился старик, – зачем им мои песни? Им и без песен хорошо.
Мы наперебой стали уговаривать его, но он, вконец обидевшись, объявил:
– Ухожу от вас. – И тут же прочно и довольно уселся на лавке, и жена его села рядом. Но, нанеся такой вред своему нраву, он молвил с каким-то ожесточением:
– Не буду петь. Они моего языка не знают.
– Ну, не пойте, – не выдержала Аня, – обойдемся без вас.
– Ха-ха! – надменно и коротко выговорил старик, и жена в лад ему усмехнулась.
– Может быть, выпьете с нами? – предложил Иван Матвеевич.
– Ну уж нет, – оскорбленно отказался старик и протянул к стакану тяжелую, цепкую руку. Он выпил сам и, не поворачивая головы, снисходительно и ехидно глянул косиной глаза, как, не меняясь в лице, пьет жена.