Стихотворения и поэмы

Он не знал в себе ни «сына земли», ни «посланца вечности». Он был сын поколения, частица подвижного победоносного социума, солдат времени. Он чувствовал себя поэтом исторического момента — небывалого момента, с которого начинается новый отсчет и для земли, и для вечности. Не от прошлого, а от будущего велся отсчет.

Он не ощущал зависимости от семейных корней и от родовых истоков. Могилу отца разыскал под самый конец жизни, поставил отцу небольшое надгробие

Само «чувство Волги», на берегах которой он родился и вырос, чувство «малой родины», дающее душе конкретную и точную опору, он обрел по-настоящему лишь в зрелые годы: вынес это чувство из Сталинградской битвы, из исторического потрясения, из войны и смерти, но не от «корней», не из колыбели, не из естества пути.

Он был — по внутреннему ощущению ценностей — человек не старого, а нового мира — мира, возникающего здесь и сейчас, «из ничего», из взрыва и катастрофы. Новая вселенная возникала по воле новых людей, порожденных не столько «отцами» и «дедами», сколько бурей социального обновления, в которой новые поколения выжигали все старое.

Но кое-что он все-таки слышал в детстве о своих пращурах.

О казаках и калмыках, колесивших по астраханской степи. Об украинцах, оседавших здесь. О дедовских бахчах, на которых татары батрачили по колено в грязи. И о том, как вилами выгнал из дому один из Лукониных сына своего Кузьму — за бунт, за то, что тот осмелился взять в жены беднячку. Нищета накрыла строптивую пару, первенец умер, не дотянув до трех лет; другой сын выжил, хотя родился в опасный год —1918-й, когда уже гуляла по степи гражданская война и полосовали Кузьму нагайками белые экзекуторы за то, что сочувствовал красным. Умер Кузьма два года спустя от холеры, оставив вдову с малыми детьми на руках (кроме Михаила были еще дочери). Повлеклась вдова к свекру просить приюта, а тот опять показал на дверь. Запомнила будущая краснокосыночница эти классовые счеты, и дети ее запомнили, когда к собственному деду пошли батрачить за кусок хлеба. Настало время, исчез дед, раскулаченный, а когда вернулся, постучался к снохе. Посадили старика за стол, накормили — те самые внуки родные, которых он когда-то не пустил на порог. [1]

Все это проходило через детство, тайно откладываясь в сознании, чтобы откликнуться много лет спустя в стихотворениях и поэмах. Но тогда было не до дедушки с его старыми счетами — жизнь рвалась вперед.

«Вперед» — означало: к скорому светлому будущему всего человечества. Вот за близким горизонтом пятилетки. За встающими корпусами Сталинградского тракторного завода. Эпоха звала к свершениям. Комсомол звал, пионерия.

Переезд в Сталинград из Быковых Хуторов для двенадцатилетнего хлопца, еще недавно пасшего свиней у реки Болды, — поворот всей жизни. Фабрично-заводская десятилетка — плацдарм. Название школы — в духе тех лет — громкое: «ФЗД имени Эдисона». Реальность — проще и жестче. В поэме «Признание в любви» Луконин вспомнит:

Надо представить себе такую картину реально, включая разноцветные валенки, в которых, за неимением других, является в школу этот гаврош. Разноцветные валенки — невольный вызов: их обладателя надо толкнуть, чтоб знал свое место. Чем-то символическим предстает школьная куча-мала для характера, который вырабатывается в ней. Для характера, выдвинувшегося из людской толщи того времени. Это ведь на всю жизнь: вскипающее самолюбие, мускульное напряжение борьбы, упрямство в самоотстаивании… И притом — никогда, ни на мгновение не чувствовать себя отдельно от этой… бучи, «боевой, кипучей». Именно: драться за свое «я» внутри нее. Искать в ней свое место. Найдя, упираться насмерть.

Но главные для Луконина события разворачиваются не в школе, а в организации, которая называется: «литгруппа СТЗ».

СТЗ — Сталинградский тракторный завод — гремит на всю страну. Литгруппа — детище эпохи, авангард рабочего класса в литературе. Преподаватель литературы тов. Крылов, приглашенный вести занятия, объявляет программу. Первая тема: «Что такое художественная литература. Партийность литературы и классовая борьба в литературе на современном этапе». Вторая тема: «Основные правила грамматики и пунктуации». Занятия — два раза в неделю в редакционной комнате многотиражки СТЗ (многотиражка называется «Даешь трактор!», или, по краткой манере того времени, «Д. тр.!»). Помимо лекций идет обсуждение творчества кружковцев и проработка решений XVII партсъезда. Кроме того, устраиваются «вечера творческой самокритики на рабочих собраниях», где авторы «читают свои произведения и обсуждают» их. В ходе обсуждений развертывается «жестокая борьба за очищение языка самих лит-кружковцев». Наиболее способные берутся на «персональный учет», им выделяются литературные пайки.

Три семиклассника из ФЗД имени Эдисона для храбрости ходят в литгруппу вместе: Сережа Голованов (самый бойкий), Миша Луконин и Коля Турочкин. У себя в школе они уже навели кое-какой литературный порядок — распределили темы: Сереже — север: вечные снега, белые медведи, торосы; Коле — юг: море, лимоны, пальмы; Мише — центральную полосу: дожди, ветры, степь и полынь…

В литгруппе СТЗ им предложены темы несколько иного плана. «Д. тр.!» дает образец: «И. Красько, мастер 12-го пролета сборочного, пишет стихи о своем станке. Станок должен быть чистым, только тогда можно будет сберечь производительно каждую минуту рабочего дня, — вот основной лейтмотив большинства его стихотворений…»

Тоже, можно сказать, куча-мала. Надо выбираться.

21 марта 1934 года — «вечер творческой самокритики» в клубе СТЗ. Присутствует триста человек: рабочие и учащаяся молодежь. «Особенно тепло встречены Красько, Луконин, Голованов…» Это первое упоминание о Луконине в печати.

Осенью 1934 года кружковцы собирают свои произведения в тоненькую книжку, три тысячи экземпляров которой выпускает Крайиздат. Книжка называется «Голоса молодых». В редакционном вступлении с гордостью сказано, что авторы пишут «о любви к производству и к своему станку».

В этой книжке и находим мы самое раннее из дошедших до нас луконинских стихотворений. Правда, оно не о станках, а о рыбаках, но некоторая связь с производством тут все же есть: «Рыбаки плывут, куда наметил Бригадир, веселый дед Аким». Есть заводской дух и в образах: «Звездами заклепанные дали Заглушили звуков перебой». Четырнадцатилетний автор вереи договору, заключенному с двумя своими одноклассниками: он берет сравнения из «средней полосы»: [2] луна «накинула на весла Гибкое блестящее лассо», а за кормой тянется «серебристый и влюбленный вымпел»… Именно вымпелускоро улыбнется Луконин, прощаясь с подобной образностью. Но для этого он должен еще услышать стихи Маяковского: это впереди.

Пока же он пишет о том, что составляет интерес его жизни. В шестнадцать лет он — капитан юношеской сборной города по футболу, его вот-вот должны взять в знаменитую на весь Союз команду «Трактор». Первую поэму он называет «Футбол» и записывает ее на рулоне чековой бумаги (мать работает кассиром); разматывая ленту, он читает поэму команде на стадионе — пример первозданного синкретического единства поэзии и жизни. Заметьте и это: едва начал — и уже поэма!

Собранные вместе, ранние луконинские стихи без остатка вписываются в бравурный стиль тогдашней повседневной лирики. Весна, мальчишки, голуби, авиамодели, упругость мышц, лыжи, зарядка… Впрочем, вдруг поражает какая-нибудь строчка: «Мы кололильдины у колодца»— то ли это толчок звуковой интуиции, то ли случайное попадание? Пожалуй, случайное попадание, потому что рядом натыкаешься на перл вроде: «застегалему пальто». Но и случайное попадание говорит о многом: в этом едва формирующемся поэтическом голосе — какой-то прихотливый зазор, момент полуосознанной свободы, признак зреющего характера.