Стихотворения и поэмы, Багрицкий Эдуард Георгиевич

Стихотворения и поэмы

5.00 + -

рейтинг книги

Шрифт:

Тиль Уленшпигель

Весенним утром кухонные двериРаскрыты настежь, и тяжелый чадПлывет из них. А в кухне толкотня:Разгоряченный повар отираетДырявым фартуком свое лицо,Заглядывает в чашки и кастрюли,Приподымая медные покрышки,Зевает и подбрасывает угольВ горячую и без того плиту.А поваренок в колпаке бумажном,Еще неловкий в трудном ремесле,По лестнице карабкается к полкам,Толчет в ступе корицу и мускат,Неопытными путает рукамиКоренья в банках, кашляет от чада,Вползающего в ноздри и глазаСлезящего…А день весенний ясен,Свист ласточек сливается с ворчаньемКастрюль и чашек на плите; мурлычет,Облизываясь, кошка, осторожноПод стульями подкрадываясь к месту,Где незамеченным лежит кусокГовядины, покрытый легким жиром.О царство кухни! Кто не восхвалялТвой синий чад над жарящимся мясом,Твой легкий пар над супом золотым?Петух, которого, быть может, завтраЗарежет повар, распевает хриплоВеселый гимн прекрасному искусству,Труднейшему и благодатному…Я в этот день по улице иду,На крыши глядя и стихи читая, —В глазах рябит от солнца, и кружитсяБеспутная, хмельная голова.И, синий чад вдыхая, вспоминаюО том бродяге, что, как я, быть может,По улицам Антверпена бродил…Умевший все и ничего не знавший,Без шпаги – рыцарь, пахарь – без сохи,Быть может, он, как я, вдыхал умильноВеселый чад, плывущий из корчмы;Быть может, и его, как и меня,Дразнил копченый окорок, – и жадноГустую он проглатывал слюну.А день весенний сладок был и ясен,И ветер материнскою ладоньюРастрепанные кудри развевал.И, прислонясь к дверному косяку,Веселый странник, он, как я, быть может,Невнятно напевая, сочинялСлова еще не выдуманной песни…Что из того? Пускай моим уделомБродяжничество будет и беспутство,Пускай голодным я стою у кухонь,Вдыхая запах пиршества чужого,Пускай

истреплется моя одежда,И сапоги о камни разобьются,И песни разучусь я сочинять…Что из того? Мне хочется иного…Пусть, как и тот бродяга, я пройдуПо всей стране, и пусть у двери каждойЯ жаворонком засвищу – и тотчасВ ответ услышу песню петуха!Певец без лютни, воин без оружья,Я встречу дни, как чаши, до краевНаполненные молоком и медом.Когда ж усталость овладеет мноюИ я засну крепчайшим смертным сном,Пусть на могильном камне нарисуютМой герб: тяжелый, ясеневый посох —Над птицей и широкополой шляпой.И пусть напишут: «Здесь лежит спокойноВеселый странник, плакать не умевший.»Прохожий! Если дороги тебеПрирода, ветер, песни и свобода, —Скажи ему: «Спокойно спи, товарищ,Довольно пел ты, выспаться пора!»

«От черного хлеба и верной жены…»

От черного хлеба и верной женыМы бледною немочью заражены…Копытом и камнем испытаны годы,Бессмертной полынью пропитаны воды, —И горечь полыни на наших губах…Нам нож – не по кисти,Перо – не по нраву,Кирка – не по честиИ слава – не в славу:Мы – ржавые листьяНа ржавых дубах…Чуть ветер,Чуть север —И мы облетаем.Чей путь мы собою теперь устилаем?Чьи ноги по ржавчине нашей пройдут?Потопчут ли нас трубачи молодые?Взойдут ли над нами созвездья чужие?Мы – ржавых дубов облетевший уют…Бездомною стужей уют раздуваем…Мы в ночь улетаем!Мы в ночь улетаем!Как спелые звезды, летим наугад…Над нами гремят трубачи молодые,Над нами восходят созвездья чужие,Над нами чужие знамена шумят…Чуть ветер,Чуть север —Срывайтесь за ними,Неситесь за ними,Гонитесь за ними,Катитесь в полях,Запевайте в степях!За блеском штыка, пролетающим в тучах,За стуком копыта в берлогах дремучих,За песней трубы, потонувшей в лесах…1926

Возвращение

Кто услышал раковины пенье,Бросит берег и уйдет в туман;Даст ему покой и вдохновеньеОкруженный ветром океан…Кто увидел дым голубоватый,Подымающийся над водой,Тот пойдет дорогою проклятой,Звонкою дорогою морской…Так и я…Мое перо писало,Ум выдумывал,А голос пел;Но осенняя пора настала,И в деревьях ветер прошумел…И вдали, на берегу широкомО песок ударилась волна,Ветер соль развеял ненароком,Чайки раскричались дотемна…Буду скучным я или не буду —Все равно!Отныне я – другой…Мне матросская запела удаль,Мне трещал костер береговой…Ранним утромЯ уйду с Дальницкой.Дынь возьму и хлеба в узелке, —Я сегодняНе поэт Багрицкий,Я – матрос на греческом дубке…Свежий ветер закипает брагой,Сердце ударяет о ребро…Обернется парусом бумага,Укрепится мачтою перо…Этой осенью я понял сноваСкуку поэтической нужды;Не уйти от берега родного,От павлиньейРадужной воды…Только в мореБесшабашней пенье,Только в мореМой разгул широк.Подгоняй же, ветер вдохновенья,На борт накренившийся дубок…

Тиль Уленшпигель

монолог

Я слишком слаб, чтоб латы боевыеИль медный шлем надеть! Но я пройдуПо всей стране свободным менестрелем.Я у дверей харчевни запоюО Фландрии и о Брабанте милом.Я мышью остроглазою пролезуВ испанский лагерь, ветерком провеюТам, где и мыши хитрой не пролезть.Веселые я выдумаю песниВ насмешку над испанцами, и каждыйФламандец будет знать их наизусть.Свинью я на заборе нарисуюИ пса ободранного, а внизуЯ напишу: «Вот наш король и Альба».Я проберусь шутом к фламандским графам,И в час, когда приходит пир к концу,И погасают уголья в камине,И кубки опрокинуты, я тихо,Перебирая струны, запою:Вы, чьим мечом прославлен Гравелин,Вы, добрые владетели поместий,Где зреет розовый ячмень, зачемВы покорились мерзкому испанцу?Настало время, и труба пропела,От сытной пищи разжирели кони,И дедовские боевые седлаПокрылись паутиной вековой.И ваш садовник на шесте скрипучемВзамен скворешни выставил шелом,И в нем теперь скворцы птенцов выводят,Прославленным мечом на кухне рубятДрова и колья, и копьем походнымПодперли стену у свиного хлева!Так я пройду по Фландрии роднойС убогой лютней, с кистью живописцаИ в остроухом колпаке шута.Когда ж увижу я, что семенаВзросли, и колос влагою наполнен,И жатва близко, и над тучной нивойДни равноденственные протекли,Я лютню разобью об острый камень,Я о колено кисть переломаю,Я отшвырну свой шутовской колпак,И впереди несущих гибель толпВождем я встану. И пойдут фламандцыЗа Тилем Уленшпегелем вперед!И вот с костра я собираю пепелОтца, и этот прах непримеренныйЯ в ладонку зашью и на шнуркеСебе на грудь повешу! И когдаХотя б на миг я позабуду долгИ увлекусь любовью или пьянством,Или усталость овладеет мной, —Пусть пепел Клааса ударит в сердце —И силой новою я преисполнюсь,И новым пламенем воспламенюсь.Живое сердце застучит грознейВ ответ удару мертвенного пепла.

Креолка

Когда наскучат ей лукавые новеллыИ надоест лежать в плетеных гамаках,Она приходит в порт смотреть, как каравеллыПлывут из смутных стран на зыбких парусах.Шуршит широкий плащ из золотистой ткани;Едва хрустит песок под красным каблучком,И маленький индус в лазоревом тюрбанеНесет тяжелый шлейф, расшитый серебром.Она одна идет к заброшенному молу,Где плещут паруса алжирских бригантин,Когда в закатный час танцуют фарандолу,И флейта дребезжит, и стонет тамбурин.От палуб кораблей так смутно тянет дегтем,Так тихо шелестят расшитые шелка.Но ей смешней всего слегка коснуться локтемЗакинувшего сеть мулата-рыбака…А дома ждут ее хрустальные беседки,Амур из мрамора, глядящийся в фонтан,И красный попугай, висящий в медной клетке,И стая маленьких безхвостых обезьян.И звонко дребезжат зеленые цикадыВ прозрачных венчиках фарфоровых цветов,И никнут дальних гор жемчужные громадыВ беретах голубых пушистых облаков,Когда ж проснется ночь над мраморным балкономИ крикнет козодой, крылами трепеща,Она одна идет к заброшенным колоннам,Окутанным дождем зеленого плюща…В аллее голубой, где в серебре туманаПрозрачен чайных роз тягучий аромат,Склонившись, ждет ее у синего фонтанаС виолой под плащом смеющийся мулат.Он будет целовать пугливую креолку,Когда поют цветы и плачет тишина…А в облаках, скользя по голубому шелкуКраями острыми едва шуршит луна.1915

Контрабандисты

По рыбам, по звездамПроносит шаланду:Три грека в ОдессуВезут контрабанду.На правом борту,Что над пропастью вырос:Янаки, Ставраки,Папа Сатырос.А ветер как гикнет,Как мимо просвищет,Как двинет барашкомПод звонкое днище,Чтоб гвозди звенели,Чтоб мачта гудела:«Доброе дело! Хорошее дело!»Чтоб звезды обрызгалиГруду наживы:Коньяк, чулкиИ презервативы…Ай, греческий парус!Ай, Черное море!Ай, Черное море!..Вор на воре!. . . .Двенадцатый час —Осторожное время.Три пограничника,Ветер и темень.Три пограничника,Шестеро глаз —Шестеро глазДа моторный баркас…Три пограничника!Вор на дозоре!Бросьте баркасВ басурманское море,Чтобы водаПод кормой загудела:«Доброе дело!Хорошее дело!»Чтобы по трубам,В ребра и винт,Виттовой пляскойДвинул бензин.Ай, звездная полночь!Ай, Черное море!Ай, Черное море!..Вор на воре!. . . .Вот так бы и мнеВ налетающей тьмеУсы раздувать,Развалясь на корме,Да видеть звездуНад бугшпритом склоненным,Да голос ломатьЧерноморским жаргоном,Да слушать сквозь ветер,Холодный и горький,Мотора дозорногоСкороговорки!Иль правильней, может,Сжимая наган,За вором следить,Уходящим в туман…Да ветер почуять,Скользящий по жилам,Вослед парусам,Что летят по светилам…И вдруг неожиданноВстретить во тьмеУсатого грекаНа черной корме…Так бей же по жилам,Кидайся в края,Бездомная молодость,Ярость моя!Чтоб звездами сыпаласьКровь человечья,Чтоб выстрелом рватьсяВселенной

навстречу,Чтоб волн запевалОголтелый народ,Чтоб злобная песняКоверкала рот, —И петь, задыхаясь,На страшном просторе:«Ай, Черное море,Хорошее море..!»1927

Встреча

Меня еда арканом окружила,Она встает эпической угрозой,И круг ее неразрушим и страшен,Испарина подернула ее…И в этот день в Одессе на базареЯ заблудился в грудах помидоров,Я средь арбузов не нашел дороги,Черешни завели меня в тупик,Меня стена творожная обстала,Стекая сывороткой на булыжник,И ноздреватые обрывы сыраГрозят меня обвалом раздавить.Еще – на градус выше – и ударитИз бочек масло раскаленной жижейИ, набухая желтыми прыщами,Обдаст каменья – и зальет меня.И синемордая тупая брюква,И крысья, узкорылая морковь,Капуста в буклях, репа, над которойСултаном подымается ботва,Вокруг меня, кругом, неумолимоНавалены в корзины и телеги,Раскиданы по грязи и мешкам.И как вожди съедобных батальонов,Как памятники пьянству и обжорству,Обмазанные сукровицей солнца,Поставлены хозяева еды.И я один среди враждебной стаиЛюдей, забронированных едою,Потеющих под солнцем Хаджи-беяЧистейшим жиром, жарким, как смола.И я мечусь средь животов огромных,Среди грудей, округлых, как бочонки,Среди зрачков, в которых отразилисьКапуста, брюква, репа и морковь.Я одинок. Одесское, густое,Большое солнце надо мною встало,Вгоняя в землю, в травы и телегиКолючие отвесные лучи.И я свищу в отчаянье, и песняВ три россыпи и в два удара вьетсяБездомным жаворонком над толпой.И вдруг петух, неистовый и звонкий,Мне отвечает из-за груды пищи,Петух – неисправимый горлопан,Орущий в дни восстаний и сражений.Оглядываюсь – это он, конечно,Мой старый друг, мой Ламме, мой товарищ,Он здесь, он выведет меня отсюдаК моим давно потерянным друзьям!Он толще всех, он больше всех потеет;Промокла полосатая рубаха,И брюхо, выпирающее грозно,Колышется над пыльной мостовой.Его лицо багровое, как солнце,Расцвечено румянами духовки,И молодость древнейшая играетНа неумело выбритых щеках.Мой старый друг, мой неуклюжий Ламме,Ты так же толст и так же беззаботен,И тот же подбородок четвернойТвое лицо, как прежде, украшает.Мы переходим рыночную площадь,Мы огибаем рыбные ряды,Мы к погребу идем, где на дверяхОтбита надпись кистью и линейкой:«Пивная госзаводов Пищетрест».Так мы сидим над мраморным квадратом,Над пивом и над раками – и каждыйПунцовый рак, как рыцарь в красных латах,Как Дон-Кихот, бессилен и усат.Я говорю, я жалуюсь. А ЛаммеКачает головой, выламываетКлешни у рака, чмокает губами,Прихлебывает пиво и глядитВ окно, где проплывает по стеклуОдесское просоленное солнце,И ветер с моря подымает мусорИ столбики кружит по мостовой.Все выпито, все съедено. На блюдеЛежит опустошенная броняИ кардинальская тиара рака.И Ламме говорит: «Давно пораС тобой потолковать! Ты ослабел,И желчь твоя разлилась от безделья,И взгляд твой мрачен, и язык остер.Ты ищешь нас, – а мы везде и всюду,Нас множество, мы бродим по лесам,Мы направляем лошадь селянина,Мы раздуваем в кузницах горнило,Мы с школярами заодно зубрим.Нас много, мы раскиданы повсюду,И если не певцу, кому ж ещеРассказывать о радости минувшейИ к радости грядущей призывать?Пока плывет над этой мостовойТяжелое просоленное солнце,Пока вода прохладна по утрам,И кровь свежа, и птицы не умолкли, —Тиль Уленшпигель бродит по земле».И вдруг за дверью раздается свистИ россыпь жаворонка полевого.И Ламме опрокидывает стол,Вытягивает шею – и протяжноВыкрикивает песню петуха.И дверь приотворяется слегка,Лицо выглядывает молодое,Покрытое веснушками, и губыВ улыбку раздвигаются, и насОглядывают с хитрою усмешкойЛукавые и ясные глаза.. . . .Я Тиля Уленшпигеля пою!1923, 1928

Птицелов

Трудно дело птицелова:Заучи повадки птичьи,Помни время перелетов,Разным посвистом свисти.Но, шатаясь по дорогам,Под заборами ночуя,Дидель весел, Дидель можетПесни петь и птиц ловить.В бузине, сырой и круглой,Соловей ударил дудкой,На сосне звенят синицы,На березе зяблик бьет.И вытаскивает ДидельИз котомки заповеднойТри манка – и каждой птицеПосвящает он манок.Дунет он в манок бузинный,И звенит манок бузинный, —Из бузинного прикрытьяОтвечает соловей.Дунет он в манок сосновый,И свистит манок сосновый, —На сосне в ответ синицыРассыпают бубенцы.И вытаскивает ДидельИз котомки заповеднойСамый легкий, самый звонкийСвой березовый манок.Он лады проверит нежно,Щель певучую продует, —Громким голосом березаПод дыханьем запоет.И, заслышав этот голос,Голос дерева и птицы,На березе придорожнойЗяблик загремит в ответ.За проселочной дорогой,Где затих тележный грохот,Над прудом, покрытым ряской,Дидель сети разложил.И пред ним, зеленый снизу,Голубой и синий сверху,Мир встает огромной птицей,Свищет, щелкает, звенит.Так идет веселый ДидельС палкой, птицей и котомкойЧерез Гарц, поросший лесом,Вдоль по рейнским берегам.По Тюринии дубовой,По Саксонии сосновой,По Вестфалии бузинной,По Баварии хмельной.Марта, Марта, надо ль плакать,Если Дидель ходит в поле,Если Дидель свищет птицамИ смеется невзначай?1918, 1926

Папиросный коробок

Раскуренный дочиста коробок,Окурки под лампою шаткой…Он гость – я хозяин. Плывет в уголокСтуденая лодка-кроватка..– Довольно! Пред нами другие пути,Другая повадка и хватка!.. —Но гость не встает. Он не хочет уйти;Он пальцами, чище слоновой кости,Терзает и вертит перчатку…Столетняя палка застыла в углу,Столетний цилиндр вверх дном на полу,Вихры над веснушками взреяли…Из гроба, с обложки ли от папирос —Он в кресла влетел и к пружинам прирос,Перчатку терзая, – Рылеев…– Ты наш навсегда! Мы повсюду с тобой,Взгляни!.. —И рукой на окно:ГолубойСад ерзал костями пустыми.Сад в ночь подымал допотопный костяк,Вдыхая луну, от бронхита свистя,Шепча непонятное имя…– Содружество наше навек заодно! —Из пруда, прижатого к иве,Из круглой смородины лезет в окноПромокший Каховского кивер…Поручик! Он рвет каблуками траву,Он бредит убийством и родиной;Приклеилась к рыжему рукавуЛягушечья лапка смородины…Вы – тени от лампы!Вы – мокрая дрожьДеревьев под звездами робкими…Меня разговорами не проведешь,Портрет с папиросной коробки!..Я выключил свет – и видения прочь!На стекла с предательской леньюВ гербах и султанах надвинулась ночь —Ночь Третьего отделенья…Пять сосен тогда выступают вперед,Пять виселиц, скрытых вначале,И сизая плесень блестит и течетПо мокрой и мыльной мочале…В калитку врывается ветер шальной,Отчаянный и бесприютный, —И ветви над крышей и надо мнойЗаносятся, как шпицрутены…Крылатые ставни колотятся в дом,Скрежещут зубами шарниров.Как выкрик:– Четвертая рота, кругом! —Упрятанных в ночь командиров…И я пробегаю сквозь строй без конца —В поляны, в леса, в бездорожья……И каждая палка хочет мясца,И каждая палка пляшет по коже…В ослиную шкуру стучит кантонист(Иль ставни хрипят в отдаленьи?)…А ночь за окном, как шпицрутенов свист,Как Третье отделенье,Как сосен качанье, как флюгера вой…И вдруг поворачивается ключ световой.Безвредною синькой покрылось окно,Окурки под лампою шаткой.В пустой уголок, где от печки темно,Как лодка, вплывает кроватка…И я подхожу к ней под гомон и лайСобак, зараженных бессонницей:– Вставай же, Всеволод, и всем володай,Вставай под осеннее солнце!Я знаю: ты с чистою кровью рожден,Ты встал на пороге веселых времен!Прими ж завещанье:Когда я уйдуОт песен, от ветра, от родины, —Ты начисто выруби сосны в саду,Ты выкорчуй куст смородины!..

Славяне

Мы жили в зеленых просторах,Где воздух весной напоен,Мерцали в потупленных взорахКостры кочевавших племен…Одеты в косматые шкуры,Мы жертвы сжигали тебе,Тебе, о безумный и хмурыйПерун на высоком столбе.Мы гнали стада по оврагу,Где бисером плещут ключи,Но скоро кровавую брагуИспьют топоры и мечи.Приходят с заката тевтоныС крестом и безумным орлом,И лебеди, бросив затоны,Ломают осоку крылом.Ярила скрывается в тучах,Стрибог подымается в высь,Хохочут в чащобах колючихЛишь волк да пятнистая рысь…И желчью сырой опоенный,Трепещет Перун на столбе.Безумное сердце тевтона,Громовник, бросаю тебе…Пылают холмы и овраги,Зарделись на башнях зубцы,Проносят червонные стягиВ плащах белоснежных жрецы.Рычат исступленные трубы,Рокочут рыдания струн,Оскалив кровавые зубы,Хохочет безумный Перун!..1915

1 2