Стихотворения

Тарловский Марк Ариевич

ЗАПОЙ

Три утра, три вечера кряду В окурках, в грязи и в золе Бутылка зеленого яду Сменялась на влажном столе. Набившись на потные скамьи, Где крысья шуршала тропа, Потрескивала под ногами Ореховая скорлупа. На блюдечке плавали мухи, Хозяин валялся в пуху, С подушки щенок вислоухий Зажулил вторую блоху. Хозяйку щипал запевала, За поясом дергал кайму, Струна ли его целовала - Но музыка снилась ему. И, к нежно-икотной беседе Прислушиваясь, меж собой Медово сосали соседи Пудовое слово "запой". 12 мая 1927

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Колебались голубые облака, Полыхали ледниковые луга. И, стеклянные взрывая валуны, Топотали

допотопные слоны. Но, неслыханные пастбища суля, Им индийская мерещилась земля. И, размахивая хоботом своим, Уходил за пилигримом пилигрим. А изнеженный потомок беглецов Снежной вьюги слышит снова страстный зов, Слышит снова - и уходит сгоряча От москитов, от работы, от бича В ту страну, где заживают волдыри, Про которую поют поводыри, Растянувшись между делом, в полусне, На крутой и поместительной спине… Что он видит?
– Не осталось и следа От зеленого арктического льда; Где когда-то ни пробраться, ни присесть, Есть равнины, есть леса и травы есть; На излучинах Ганго-подобных рек Ловит рыбу господин и человек, И дрожат- гудят мосты, дугой взлетев, Как запястья на руках у черных дев, И заводы с огневицами печей - Как вулканы из тропических ночей… Пусть густеет индевеющая мгла Под ногами у индийского посла, Пусть от страха приседают мужики И набрасывают путы на клыки - Он проследует, - как вождь, неколебим - В свой слоновий, в свой родной Ерусалим. 1928

ОСТОРОЖНОСТЬ

Я весь, от шеи до колен, Обтянут белой парусиной. Так облекают нежный член Предохранительной резиной. Я лезу к солнцу напролом, Хоть лезть в рубашке - не геройство, И смело пользуюсь теплом Почти тропического свойства. Я - обожженным не чета, Блудливым женам я не пара, И вот вся юность прожита Без триппера и без загара. Но хоть известно, что любовь Презервативная бесплодна, Что солнце не проникнет в кровь, Когда помехою - полотна, Зато их ласки нам даны Не через язвы или раны, А через постные штаны И богомольные сутаны! Коктебель, 3 декабря 1929

ОБ ИСКУССТВЕ

Звенит, как стрела катапульты, ра- зящее творчество скульптора. Как доблести древнего Рима, сла- гаются линии вымысла. Вот в камне по мартовским Идам ка- рателей чествует выдумка. Одетые в медь и железо ря- бые наемники Цезаря К потомкам на строгий экзамен те- кли в барельефном орнаменте. Поэты тогда безупречно сти- хами стреляли по вечности, Но с ужасом слушали сами тра- гический голос гекзаметра. Шли годы. Шли шведы. У Нарвы ры- чали российские варвары, И тут же, с немецкой таможни, ци- рюльничьи ехали ножницы, Чтоб резать, под ропот и споры, ду- рацкую сивую бороду. Уселось на Чуди и Мере ка- бацкое царство венерика, И подвиг его возносила ба- янно- шляхетная силлаба. Он деспот сегодня, а завтра ми- раж, обусловленный лаврами. Из камня, из Мери, из Чуди ще- кастое вырастет чудище; Прославят словесные складни ко- ня, и тунику, и всадника; Не скинет, не переупрямит, ник- то не забьет этот памятник. Вот снова родильные корчи с тво- им животом, стихотворчество!
– Как быть!
– в амфибрахии лягте, ли- рически квакая, тактили! О как я завидую ультра-ре- альным возможностям скульптора! Он лучше, чем Пушкин в тетради, Не- ву подчинил бы громадине, Отлитой на базе контакта ра- бочего с кузовом трактора. Она бы едва не погибла, на каменном цоколе вздыблена… Но пышет бензином утроба, да- ны ей два задние обода, Чтоб вытоптать змиевы бредни и вздернуть ободья передние. Десницу, как Цезарь у Тибра, си- лач над машиною выбросил, А рядом, на бешеном звере, ца- ревым зеницам не верится: "Смердяк- де, холоп-де, мужик-де, -и тоже, видать, из Голландии! Поехать по белу бы свету, ку- пить бы диковину этаку… Мы здорово мир попахали б ис- чадьем твоим, Апокалипсис!" Январь 1932

ИГРА

В пуху и пере, как птенцы-гамаюныши, Сверкают убранством нескромные юноши. Четыре валета - и с ними четыре нам Грозят короля, соответствуя сиринам. Их манят к себе разномастные дамочки, Копая на щечках лукавые ямочки. Их тоже четыре - квадрига

бесстыжая - Брюнетка, шатенка, блондинка и рыжая. О зеркало карты! Мне тайна видна твоя: Вот корпус фигуры, расколотой надвое, Вот нежный живот, самому себе вторящий, Вот покерной знати козырное сборище. Вот пики, и трефы, и черви, и бубны и Трубные звуки и столики клубные, И вот по дворам, над помойными ямами, Играют мальчишки бросками упрямыми, И ямочки щек и грудные прогалины На дамах семейных по-хамски засалены. Картежник играет - не все ли равно ему?
– Ведь каждый художник рисует по-своему; Порой короля он, шаблоны варьируя, Заменит полковником, пьяным задирою, "Да будут, - он скажет, - четыре любовницы Не знатные дамы, а просто полковницы. Да служат им, - скажет, - четыре солдатика! Да здравствует новая наша тематика!" Усатый полковник сменяется дворником, Полковница - нянькой, солдат - беспризорником, Кривые столы в зеркалах отражаются, Свеча оплывает. Игра продолжается. 1932

УТЮГ

Он ходит, как рыцарь в чугунной броне, Он ходит с опущенным черным забралом, Как танк, угрожающий вражьей стране, Как панцирный крейсар, привычный к авралам. Ему набивают пылающий зев На вид несъедобной обугленной пищей, И стынущий пепел свершает посев Сквозь прутья решетки на душное днище. И узкие с каждой его стороны Горят полукружьями парные щели, Как две раздраконенных юных луны, Прорезавших муть сумасшедшей пастели. Он - грузный, трехуглый, трехгранный утюг, И дно его площе речного парома. Он тычется в север, он тычется в юг, В экватор и в полюс, и в пояс разлома. Он женскую руку, как знамя, несет, Роскошную руку над пышным раструбом, Блюдя подытоженный прачечный счет В маневренном рейсе по чулам и юбам. Но видя, что подлый ползет холодок, Послюненным пальцем коснутся снаружи, И, скорчив гримасу, поставят, как в док, В печную отдушину корпус утюжий. 24 ноября 1933

ГАВАЙСКИЕ ОСТРОВА

Погибели ищут фрегаты И колониальных благ. Вот залпом уважен триктраты Гавайский архипелаг. В подзорной трубе капитана - О в плоть облеченный миф!
– Туземная вьется лиана, Прибрежный нежится риф. За Куком звенит парусина, Он взор отточил остро, Он остров дарит нам, как сына, Как песню дарит перо. Капризу, хозяйской причуде Творящего острия Обязаны черные люди Всей радостью бытия. О выдумщик дерзкий! Ты чалишь, Кормила сжав рукоять, К народам, на карте вчера лишь Начавшим существовать. Но там, в сочиненном тобою, Под палицей дикаря Ты гибнешь - ты вынужден к бою, И поздно рвать якоря… Так мир, зачинающий войны, В классовом гибнет бою, Так в спичке огонь беспокойный Жжет мать родную свою. Так часто тому капитану, Что дал нам имя свое, Наносит смертельную рану Грехов сыновних копье. Так полон ты, трюм мой хозяйский Рифмованной чепухи, И мстят мне за то по-гавайски Отцеубиийцы-стихи. О, скорбный фрегат капитаний! Вступая в кильватер твой, Мы гибнем от наших созданий, От выдумки роковой… 8 июня 1934

* * *

Я - каменный ствол на пустынном пригорке, Недвижный, но чуткий, безмолвный, но зоркий. Я вяну весной и под осень цвету я, Колючими листьями с ветром фехтуя. Мое корневище наполнено желчью И хворь исцеляет по-знахарски волчью. Здесь ядом густым заправляются змеи, Здесь - тайны языческой фармакопеи. Но дрогнули листья, подобные шпагам, Когда плясовым ты приблизилась шагом; И соки, что влаги колодезной чище По ним устремило мое корневище; И страстно возжаждал для женщины снять я С личины своей роковое заклятье. В моей сердцевине не все еще гнило, Меня ты не зря за собою манила! Но корни увязли мои в преисподней, Нет в целой вселенной меня несвободней, Не в силах последовать я за тобою, Когда ты уходишь наземной тропою… Здесь все оскудеет, моя танцовщица: Здесь бешеный волк не захочет лечиться И аспиды высмеют свойства заправки, И шпаги листвы превратятся в булавки, И каменный ствол, как былинка, непрочен, Размякнув, личинками будет источен. Ты все, что казалось кремнем и железом Погубишь невинным и нежным изрезом. 19 января 1946 года

This file was created

with BookDesigner program

[e-mail]

26.06.2008