Расстался я надолго с вами, Брега священные Невы! Уже исчезли пред глазами, Среди туманной синевы, Небес Петрополя унылых Последние главы церквей.И я как вихрь лечу, друзей оставя милых, На тройке удалых коней,И в первый раз, живя досель с весельем в дружбе, Узнал я горе не шутя.А ты, товарищ мой по чувствам и по службе, Бессмертных дев любимое дитя. О Гнедич, может быть, с тобою Навек, мой друг, простился я! Увы! Сей грустною мечтою Полна теперь душа моя! Кто знает, что в своем совете Творец небесный мне предрек?Слепые смертные на этом жалком свете, Играем в жмурки мы весь век! Грядущего никто не знает — Оно сокрыто от людей:Таясь во мраке, как злодей, Судьба удар свой совершает.Сегодня я здоров, а завтра бил мой час!И часто, может быть, забыв, о друг мой милый, Что жизнь зависит не от нас, Мы пляшем над своей могилой!Так думал я, и дух невольно унывал,Предчувствием во мне таинственным смущенный;Казалось мне, что я, на скорби обреченный,И счастье и друзей навеки покидал.Далёко уж за мной роскошная столица;И я, сквозь легкий сон, закутавшись в шинель,Мечтаю о тебе, о севера царица,О юных дней моя вторая колыбель!В тебе я начал жить, в тебе я встретил друга;В тебе я в первый раз знаком с любовью сталИ счастие в тебе ж семейственно познал,Название приняв священное супруга.Ты скрылася, но мне осталися мечты: Средь их ищу я утешенья. И вдруг, о чудо вображенья! Моим глазам явилась снова ты. В тебе опять с друзьями я встречаюсь,Иду опять бродить по улицам твоим;Любуюсь снова всем и молча восхищаюсьИли спешу с утра к занятиям моимИ, свой окончив труд, народное теченье Иду смотреть на Невский тротуар.Какая пестрота и чудное смешенье!Тут вижу персиян, бухарцев и татар,Французов ветреных и англичан степенных;Там храбры воины, отечества сыны, В одеждах, златом испещренных,И мирный квакер здесь, не знающий войны.Или окрестности градские посещаю.Вот в Царском я Селе, в волшебных сих местах,Где всякий раз певца Торквато вспоминаю,Мечтая быть в его Армидиных садах. Иль, в шумном жить наскуча в мире,Я мыслями лечу в унылый Петергоф,И там на берегу морском я в Монплезире, Дремлю под шум седых валов, Гляжу, как бледная Геката Верхи дерев сребрит в саду. Или, в час солнечна заката, В обитель Невскую иду;Люблю смотреть я там на чудное сближенье Предметов двух, столь разных меж собой.Вот здесь в моих глазах, теряясь в отдаленье,Та
улица, куда веселою толпой Стремятся все, где роскошью все дышит,Где пышность дивную — причудницу творцаВолшебное перо едва ли нам опишет,Где вечной суете и шуму нет конца, Где все сулит нам век счастливый Среди приятных жизни снов! И что ж в конце сей гордой перспективы? Жилище смерти, ряд гробов! Невольно здесь душой я возвышаюсь,Мирскую суету ничтожность всю узрев.Но день уже протек; я дале отправляюсь. С холодным чувством осмотрев Умерших пышные могилы,Предмет тщеславия и роскоши живых.Теперь я на мосту, склонившись на перилы.Встречаю сумерки. Вот шум градской затих:Вечерние мольбы уж кончились во храмах,И я смотрю, ночной любуясь тишиной.Как светится Нева в своих прозрачных рамах.Чуть-чуть волнуяся, течет передо мной:Луна и ряд планет, как будто бы в картине,На гладком зеркале ее прозрачных вод.«Давно ль, — подумал я, — в ужасной здесь пустынеЛишь ветер выл? Теперь кишит везде народ.Давно ли здесь, среди болот, лесов дремучих,Не смел и дикий зверь прокладывать следа?Явился град Петров, краса царей могучих, Прошли немногие года,И слава уж его вселенну наполняет!О русский царь, ты был воистину велик!Ты восхотел — и флот твой море покрывает;Сказал — и новый Рим на севере возник!»Вот так-то, милый друг, мечтою обольщенный, На краткий миг я горе забывал.«О, если б, — я сказал, — восторгом увлеченный,Небес священный дар, тобой я обладал!Когда б я мог, певец Омирова рожденья, Вослед тебе, на лире золотой, Воспеть душевны наслажденья, Беседы все с волшебною мечтой;Когда бы мог...» Но вдруг, незнаемый дотоле, По членам трепет пробежал; Уста сомкнулись поневоле, В груди священный огнь вспылал; Все стало для меня приятней: Свежее зелень на лугах, И воздух чистый ароматней, И тень прохладнее в лесах; Всей, всей природы обновленной Казался мне прелестней вид!О, радость... наконец, восторгом упоенный,Познал я в первый раз бессмертных Пиерид; Познал небесно наслажденье, Поэтов счастливых кумир, Тебя, святое вдохновенье! И новый мне открылся мир; И новым озарилась светомМоя душа и друг твой стал поэтом!
АВТОРСКАЯ КЛЯТВА
Как часто я слыхал, что главный наш порок —Любовны клятвы все и нежны уверенья Писать лишь на песке: повеет ветерок, И мигом страстные исчезнут выраженья, А с ними и любовь. Так точно иногда Поэт, обиженный судом несправедливым, Клянется с музами расстаться навсегда, Навек прости сказать мечтам любимым, И, чтоб верней свой выполнить обет, Об этом он друзьям в посланье объявляет, И, разругав путем коварный злобный свет, Стихов он не писать... стихами обещает. Что эту истину не трудно доказать, В том спора нет нимало, Лишь только б в вас, друзья, терпения достало То выслушать, что вам хочу я рассказать. Однажды в скуке я (тому назад неделю) Дремал у камелька, десятый час пробил, И я сбирался на постелю, Как вдруг вбежал ко мне Людмил, Старинный мой приятель, Изрядный малый и с умом! А ремеслом Комический писатель. «Что вижу, — я вскричал, — ты бледен и смущен! Взглянувши на тебя, нельзя не испугаться». — «Ах, дай прийти в себя и с мыслями собраться: Я так замучен, разбешен!» — «Да сказывай скорей, что сделалось с тобою?» — «Ничтожный вздор; к чему рассказывать его?Я только в дураках — и больше ничего! —Осмеян, посрамлен — и сам тому виною!Какой нечистый дух...» — «Да полно, не тужи!Садись-ка лучше здесь — и все мне расскажи!» —«Ты хочешь знать?» — «Весьма желаю». —«Так слушай же, мой друг, и смейся надо мной!От Вельского вчера письмо я получаю,В котором просит он — любовию однойК моим талантам побужденный —Прочесть в кругу его лишь искренних друзейМой новый труд и что, заране восхищенный,Творца он завтра ждет с супругою своей.Попутал грех меня: подумал, соблазнилсяИ, давши мой ответ на сей проклятый зов,Сегодня вечером я ровно в семь часовС пиесою моей у Вельского явился.Вхожу — и что ж? Полна гостиная людей.«Кой черт, — подумал я, поклоны раздавая, —Как много искренних у Вельского друзей!» Меж тем хозяйка пожилая, Известная своим умом, Ужасно суетиласьВокруг стола, покрытого сукном.И вот толпа гостей по креслам разместилась, Умолкли все — и начал я читать.Увы! Язык гостей не долго был спокоен!Чтоб тонкий вкус вполне свой оказать,Знаток прямой ничем не должен быть доволен.Хвалить! И кстати ли себя унизить так, Хвалить ведь может и дурак;Но тот, кто смело все бранит и осуждает,Уж верно умница и все на свете знает.Едва лишь первый акт окончить я успел,Как вдруг один, словесности любитель,Известный меценат, талантов покровитель,Своим блеснуть умом и вкусом захотел. Окинув взором всех надменно,«Я вам,— сказал он мне,— признаюсь откровенно,Что экспозиция ужасно не ловка». —«Быть может, что долга?» — «О нет! Ее бы можноЕще порастянуть». — «Что, вижу, коротка?» —«И этого в ней нет, признаться должно». —«Скучна?» — «Нимало, нет!» — «Так, видно, не верна,Фальшива, сбивчива?» — «О нет, совсем другое!И лучше б быть могла, конечно, вдвое...» —«Позвольте мне сказать,— пристала тут одна Премудрая жена,Которая везде по городу считаласьИгрицей первою в бостон и модный вист, —Мне кажется, у вас язык не очень чист:Я это замечать, по чести, не старалась,Но, признаюсь, мой слух давно уже отвык От всех тяжелых выражений.В комедии у вас слуга совсем мужик,Везде он говорит без всяких украшений Таким преподлым языком; Признайтесь сами в том! Ведь я не вовсе виновата,И если критика вам кажется строга...» —«Помилуйте! Да он не принц — простой слуга!» — «Так что ж, не важная утрата — Могли б и выкинуть его!А впрочем, — знаете ль, прочтите Мариво!Вот истинный талант — везде в нем превосходство!Какой прелестный тон, какое благородство!Служанка, госпожа, лакей и господин». —«А я совсем не то заметить вам желаю, —Прервал с улыбкою и нюхая табакМудрец, которого назло везде встречаю, Педант несносный и чудак, —Искусством вы меня своим не обманули:Сюжет в Теренции вы точно почерпнули». —«В Теренции?» — «Ну да! Я вздора не скажу: Поверьте, сходство есть большое; Вы спросите, какое? — Постойте, докажу:У вас...» — «Нет сил терпеть, — хозяйка закричала, —Вы только спорите, а время все идет!» —«Позвольте доказать!» — «Нет, нет! уж я устала,И этот долгий спор тоску лишь наведет. Прошу вас, продолжайте!Успеем, может быть... Ахти, десятый час!Что, если б вы... иль нет, послушайте, для вас,Конечно, все равно, вы все-таки читайте,А я меж тем могу гостей занять в бостон!»Хотя терпеньем я изрядным одарен,Однако ж, черт возьми, всему ведь есть граница:Я вышел из себя, вскочил, схватил тетрадь —И прежде, чем могла проклятая игрицаОпомниться путем, ударился бежать, Кой-как до улицы добрался; Забывши о гостях, не помня о себе. Прыгн'yл в карету и помчался Прямехонько к тебе.И вот, мой милый друг, судьи, которых мненья,Везде всеобщего достойные презренья, Оракулом, законом чтут,Которые, к стыду нас всех, признаться должно,Хваля без толку все иль все браня безбожно, Бесславие и славу раздают!И после этого за славою гоняйся! Забудь веселье и покой.Пиши комедии — будь мученик — старайся,Но льстить себя не смей наградой никакой!Читать в домах — беда! Отдать играть — другая;Да что и говорить, скажу без дальних слов:Театр, где царствует посредственность златая,Страшнее для меня и самых знатоков.У нас хоть не пройдет без новости недели,Зато уж ничего, не езди под качели,Играют мастерски — ну, любо посмотреть!А если примутся артисты наши петьИль станут в опере при всех менять кулисы, То вон беги!И, словом, от царя до самого слугиПевицы и певцы, актеры и актрисы, И даже самая суфлера западня Терзает все и мучит лишь меня.Нет, кончено! Писать я больше не намерен,Клянусь — и клятве сей, конечно, буду верен!Да, да, мой друг! Клянусь... а жаль! Ведь есть сюжет,И если б только я решиться мог... да нет!Все кончено!.. А план и сцены уж готовы — Придумал и конец, И все характеры так новы!Прекрасный резонер — чувствительный отец;Контрасты резкие — с природы, а не с сказки!Тут будет все: и плут, и честный человек,Интрига чудная... а веселей развязки Нельзя придумать ввек, И интересных сцен, конечно, будет с двадцать!Да впрочем... почему ж... ага, уж бьет двенадцать!Пора домой!» — «Так ты решился не шутя?» —«Прощай!» — «Да погоди, карета не готова!»Но мой Людмил в ответ ни слова; Поклон и, шляпу ухватя,Отправился домой. Домой? Конечно, спать?Ах, нет, мои друзья: комедию писать!
ВЫБОР ЖЕНЫ
В дурачествах своих нам трудно сознаваться: Мы все помешаны на том, Что сами никогда ни в чем Не можем ошибаться. Причиной неудач, всех горестей и бед — Иль случай, иль судьба, иль что-нибудь другое, Но только уж не мы. Один несчастье злое Клянет, с дурной игрой поставивши лабет; Другой, хотя блеснуть с умеренным доходом, Вступает с богачом в неравную борьбу И после, не сведя никак приход с расходом, Винит во всем жестокую судьбу, Как будто бы она и в том уж виновата, Что бедный человек не должен жить богато, А с взяткою одной бостон нельзя играть. Но чтобы вы, друзья, не начали дремать От сих преважных поучений, Не лучше ль мне наместо рассуждений От скуки вам кой-что порассказать? Сюда, друзья, в кружок — я сказку начинаю; В одной из двух столиц, — а точно где, не знаю, Положим, что в Москве — для сказки все равно, — Тому назад не так чтобы давно, Среди веселья жил счастливец, Фортуны баловень, по имени Клеон. И подлинно был счастлив он: Красот московских всех любимец, Душа их общества и зависти предмет; Все маменьки его ласкали И часто дружеский совет Без умысла ему давали (Хваля своих любезных дочерей) Жениться поскорей. И после этого — кому поверить можно — Счастливец сей, признаться должно, Природой был не слишком одарен: Красавцем он не мог назваться, Отлично не был и умен,И даже — я стыжусь по чести вам признаться И даже не умел в мазурке рисоваться, А несмотря на то, как будто б наподряд,Невесты скромные его ловили взгляд. За что, вы спросите, Клеона уважали? Хотите знать? Он был... я вижу — отгадали! Да, да, друзья, он был богат. Но участью своей кто в мире сем доволен?Клеон вдруг сделался задумчив, беспокоен; Стал редко ездить со двора, Вздыхать, грустить, томиться, Иль, попросту сказать, ему пришла пора жениться.Поверьте, в тридцать лет приятней жить вдвоем! Итак, счастливец наш, обдумав все путем,Решился общему последовать закону И, чтоб сомненья все вернее истребить, Отправился тотчас к приятелю Честону И так с ним начал говорить: «Жениться никогда, мой друг, шутить не должно!Уж надо поступать отменно осторожно: Ты опытен и знаешь свет, Так в этом можешь дать полезный мне совет!Из всех невест я двух сестер предпочитаю; Послушай, я тебе точь-в-точь их опишу: Знать мнение твое, Честон, весьма желаю, Но только, милый друг, быть искренним прошу!Они фамилии не знатной, но известной: Аглая, старшая сестра, тиха, скромна, Имеет нрав прелестный И даже, говорят, умна, Но только утверждать я этого не смею: С тех пор, как езжу я к ним в дом, Едва ли удалось, как помнится, о том Сказать слов шесть мне с нею, Что время скверное и дождь идет с утра. Какая разница, мой друг, ее сестра! Представь себе,Честон, Киприду для примера:Как слабо и тогда сравнение твое! Нет, нет! Эмилия, конечно, не Венера, А лучше во сто раз ее! Остра, умна, талантов бездна, А как ловка, мила, любезна! Пускай иной в ней слабости найдет: Она, не спорю я, как будто бы спесива,Немножко ветрена, немножко прихотлива, Да только вот беда: все это к ней идет; Насмешлива — нельзя и в этом не признаться, И если уж над кем она шутить начнет, То мертвого заставит рассмеяться!» — «Все это хорошо, да только не в жене — Ведь сердцу доброму таланты не замена! Поверь, Клеон, как другу, мне: Коварство, злоба и измена Всегда насмешников удел!» — «И, милый друг, ну что за преступленье! Как будто бы грешно Над тем смеяться, что смешно? Да где же взять терпенья С глупцом без смеха говорить? Притом же — с клятвою могу я утвердить — Чувствительней ее не может быть; Она добрее, чем Аглая: Та любит лишь людей, А эта даже и зверей. Эмилия на днях, лишившись попугая. Почти иссохла от тоски... Нет, нет, мой друг, она совсем не злоречива, А любит изредка глупцам давать щелчки! Сестра ж ее уж слишком молчалива. Ты скажешь, что она скромна. Что ж толку в том? Зато ведь вовсе не видна; А я хочу, чтобы жена моя блистала, Чтоб свет не только красотой — Талантами, умом и всем обворожала, Чтоб праздник тот считался за пустой, Который ей самой украсить не угодно. А если ж вздумаю явиться всенародно, Пущусь в собранье с ней... Какое торжество! Среди толпы людей, В глазах у всех она как грация танцует; Не только что умы — сердца у всех волнует: Того-то и хочу. Все вкруг нее теснятся, Все ахают, дивятся. А я — стою спокойно и молчу; Гляжу на всех с улыбкой сожаленья И думаю: «Ей дань платите удивленья, А мне — завидуйте, друзья!» И вот уж шепчут, слышу я:«Вот муж ее, вот он», — и вкруг меня народу Ужасная толпа, и мне уж нет проходу!» — «Умерь его, мой друг, — сказал Честон, вставая, — И выслушай совет — я в двух словах скажу:Супругой доброй быть способнее Аглая. Поверь, блистать всю жизнь не может человек — С женою жить не год, не два, а целый век. Теперь прощай, — в деревню еду, Мне хочется поспеть на станцию к обеду; Смотри ж, Клеон, держи совет мой в голове!» Простился; а Клеон подумать обещался... И на Эмилии спустя недели две С большим парадом обвенчался. Три года минуло, и вот опять Честон В столицу возвратился; Оправиться едва успел с дороги он И тот же час к приятелю пустился. «Ну вот, Клеон, опять в Москве я наконец: Куда, мой друг, давно с тобой мы не видались! Ты был жених, когда расстались, Теперь любовник, муж и счастливый отец... Но ты нахмурил лоб, молчишь, не отвечаешь?Какой ужасный взгляд — ты стал совсем другим, Тебя, по чести, не узнаешь! Давно ли чудаком ты сделался таким?» — «Давно ль? С тобой на что таиться... С тех пор, как за грехи задумал я жениться!» — «Возможно ли, Клеон? Да разве уж жена Твоя в собраньях не блистает?» — «По-прежнему всегда окруженаИ всех собой обворожает». — «Талантов, что ль, убавилось число?» — «О нет... ведь нравиться желанье не прошло: В мазурке и пенье она весьма успела!» — «Так что ж? Не'yжели богиня подурнела?» — «Богиня, скажешь, красоты?..» — «Да это говорил не я, мой друг, а ты!» — «Не может быть! Я толк немного в этом знаю! И что в ней нравится — никак не понимаю, У ней во всем лице нет правильной черты». — «Скажи же наконец, что сделалось такое?» — «А то, Честон, что добрая моя жена Долг матери считает за пустое: По балам каждый день, в гостях разряжена! Супружеской любви в ней даже нет и тени:Со всеми страх мила, но только не со мной; И если я когда останусь с ней одной,Тотчас пойдут и спазмы и мигрени... И сверх того, злодейка так хитра, Что в свете прослыла предоброю женою, Я мученик — и все ж смеются надо мною!» — «А где теперь ее сестра?» — «Давно уж замужем, Людмил на ней женился: Ну, видно, богу он молился! Как счастливо живет он с ней! Она всегда с детьми, всегда в семье своей. В женитьбе испытал Людмил одно блаженство; За что ж такое нерав'eнство? Один счастлив, другой судьбою угнетен; За что ж не он, а я жить должен несчастливо? Куда, подумаешь, судьба несправедлива!» — «Напрасно ты винишь судьбу,— прервал Честон,— Вини себя в своей печали: С Людмилом оба вы нашли, чего искали! Аглая попросту без пышных всех затей Живет для мужа и детей; Зато твоя ловка, по моде разодета, Пленяет всех, а мучит лишь тебя; Но кто же виноват? Ты взял жену для света, А он женился для себя».
ПОСЛАНИЕ К ЛЮДМИЛУ
С каким торжественным и радостным лицом, С каким восторгом мне, Людмил, ты объявляешь, Что, резвой Талии решившись быть жрецом, Досуги ты свои театру посвящаешь. Поверь, в том жалости, мой друг, нимало нет, Кто вздумал дать тебе столь пагубный совет! Скажи, какой злой дух, конечно в наказанье За тяжкие грехи, внушил тебе желанье На этом поприще твоих изведать сил? Иль участь горькую не знаешь ты, Людмил, В удел сужденную комическим поэтам? Веселья все забыв, расставшись с целым светом, Трудам всю жизнь свою ты должен посвятить, С терпеньем слушать вздор, без ропота сносить Насмешки остряков, нападки журналистов, Суждения купцов, лакеев, копиистов, — И словом, всей Москве отдав себя на суд,За милость почитать, когда из снисхожденья,Порядком осмеяв твое произведенье, С ним вместе и тебя забвенью предадут. Все это б доказать я мог легко примером, — Но участи тебе других не можно ждать, Уж верно, будешь ты у нас вторым Мольером; Все станут и должны тебе рукоплескать. Согласен и на то. Не скажем мы ни слова, Как много ты ночей провел совсем без сна; Положим, что твоя комедия готова, Отдать ее в театр — забота лишь одна Осталася тебе, — и вот из доброй воли, Мытарства все пройдя, успеешь наконец; Пиеса принята, расписаны все роли, Друзья заранее плетут тебе венец, Враги до времени свою скрывают злобу, И ты, довольный всем, являешься на пробу, Спешишь ее начать... О, бедный мой Людмил! Крепись, мой друг, терпи! Час бедствий наступил. Каких ты перенесть не должен испытаний, Препятствий и досад, несносных истязаний... Ты, верно, скажешь мне: «Все это не беда, Награду приобресть не можно без труда». Она перед тобой — твоя, в том нет сомненья! И вот настал уж день желанный представленья; На сцене ты давно — в ужасных суетах, С смущеньем на челе, с улыбкой на устах. К актерам всем в глаза с поклоном забегаешь, Здесь руку жмешь слуге, там дядю обнимаешь, И даже сам суфлер, попав к тебе в друзья, Бросает вкруг себя взгляд важный и спесивый. Но вот шумит партер — сей грозный судия, В суждениях своих нередко торопливый; Пробило шесть часов — знак подан роковой; Хлопочет режиссер, актеров всех сзывая, Оркестр гремит, и ты, с поникшей головой, Смятение свое и страх едва скрывая, Спешишь среди кулис прижаться в уголок. Хоть скромность лишняя — не авторский порок. Поверь, Людмил, в сии минуты ожиданья Исчезнут все твои надменные мечтанья, Надежда пропадет — твой труд, в котором ты Доселе находил одни лишь красоты, Представится тебе столь мелким и ничтожным, Что, всякий уж успех считая невозможным,Предвидишь торжество завистников твоих,Погрешности забыть стараешься напрасно,Ошибка каждая и каждый слабый стих —Все-все придет на ум теперь; ты видишь ясно:Завязка сбивчива, интрига не верна, —Так точно — боже мой! комедия дурна!Все зрители должны дремать, заснуть от скуки...Уже ты чувствуешь начало адской муки —Ты слышишь злобный смех, и шиканье, и свист;Ты видишь пред собой — о, страшное явленье! —Как сердцем ледяным холодный журналистПодробно описав постыдное паденьеИ подписью скрепив твой смертный приговор,В листах своих тебя выводит на позор!Тогда, Людмил, с каким душевным сокрушеньемТы вспомнишь мой совет — винишь, клянешь себя. Но вдруг затихнет все, и вместе с представленьемМученья новые начнутся для тебя.Ты с трепетом глядишь на каждого актера...Недаром за себя боишься и за них.Тот выйти опоздал, тот скушал целый стих.А здесь другой, отстать не смея от суфлера,Без точки с запятой не скажет ничего.Терпи, Людмил! Терпи, а более всегоПоказывать не смей ни гнева, ни досады.Но вот уж наступил желанный час награды:Могущество свое доказывать любя,Партер шумит, кричит и требует тебя.Все эти вызовы между собой похожи:С приличной скромностью, согнувшись весь в кольцо,Приятелям своим покажешь ты из ложиДавно уже для них знакомое лицо —Доволен, счастлив ты! Не спорю я с тобою,Но знаешь ли, какой ужасною ценоюЗа этот счастья миг ты должен заплатить?Жрец истины святой, всегдашний бич порока,Поэт комический льстецом не может быть,И если не успел хорошего урокаОн дать насмешникам, надменным богачам,Иль, кистью верною изображая намБесстыдного ханжи смиренную личину,Не смел сорвать с него обманчивый наряд,Не смел сказать в глаза большому господину,Что гордость есть порок, что славных предков рядБез собственных заслуг да тайны уваженьяЕсть для него и стыд и поношенье;Коль хитрость и обман, злословье и враждаСудью не строгого найдут в тебе — тогдаНапрасно ты себя поэтом называешь;Но если ты сей долг священный исполняешьИ смело обличать порок везде готов,То знай, мой друг: полки бесчисленных враговВосстанут на тебя всеобщим ополченьем,Весь ум свой изострят над бедным сочиненьем,Найдут погрешности, не сыщут в нем красотИ, чтоб верней убить едва возникший гений,Творение твое, прекрасный, зрелый плодУжаснейших трудов, глубоких размышлений,О, стыд, с каким-нибудь посланием сравнят!Проснется клевета — зоилы зашипят.Тогда, при помощи услужливых журналов,Презренная толпа новейших ювеналов,Тяжелых, как свинец, педантов и вралей,И, словом, сборище парнасских всех шмелей,Как туча над тобой разверзнется и грянет;Под тяжким, желчью их напитанным перомТвой юный, свежий лавр безвременно завянет.И ты, Людмил, поверь, согласен будешь в том,Что лучше век не быть комическим поэтом,Без славы умереть, чем сделаться предметомЗлословья, и клевет, и злобных эпиграмм.Ты хочешь мне сказать: — Я знаю это сам,Поэтам истинным прилична ль боязливость?Что значит в их глазах врагов пристрастный суд? —И рано ль, поздно ли, а верность, справедливостьТаланту твоему потомки отдадут:Забвение твоим не может быть уделом;Оставя за собой в твоем полете смеломНичтожных всех певцов, театр украсив наш,Творения свои векам ты передашь! —Прекрасно, милый мой! Большое утешенье,Награда лестная — всю жизнь терпя гоненье,По смерти быть в чести! Не лучше ли хотеть,Безвестный кончив век, спокойно умереть,Чем жертвой вечной быть интриг и вероломства?К чему нам льстить себя бессмертия мечтой?Что слава мне тогда и что мне до потомства,Когда в сырой земле и прах истлеет мой!Что нужды мне, что свет и лживый и коварныйРаскается тогда в суждении своем?Нет, нет! Людмил! Оставь сей труд неблагодарный!Коль славным хочешь быть, ступай иным путем:Известность не всегда подруга дарованья!Будь лириком, мой друг, примись-ка за посланьяПисателей, друзей хвалить не уставай!Хороших — потому, что их хвалить не стыдно,Дурных же — для того, чтоб не было обидно;Описывай пиры, а чаще их давай!А так как здравый смысл давно уже не в моде,То можешь иногда писать и в мрачном роде.Поймут тебя иль нет... что нужды — все равно!А лучше и того, певец любви счастливой,Воспой прелестный взгляд Лаисы прихотливой,Забавы юности, беспечность и вино.«Да это, — скажешь ты, — не новые предметы,В сем роде есть отличные поэты».От них-то и живись! Гражданские праваНе значат ничего в республике словесной.Талант украсть нельзя — так выкради слова.Лети вослед мечты, крылатой и прелестной;Все сны волшебные чувствительной душиИ неги праздной сон описывай в тиши,Оплачь потерю дней, в чужбине проведенных,Кипящей младости отцветшие года.Короче, модных слов, талантом освященных,Будь полным словарем — описывай всегдаДуши растерзанной все бури и ненастья,Цвет жизни молодой, грядущего обет,Бывалые мечты, а пуще сладострастье:Без этого словца в стихах спасенья нет.Хоть это все старо — не спорю я нимало, —Зато, Людмил, чернил лишь только бы достало,А то, мой друг, пиши! Стихи твои жестки?Не бойся ничего! Друзья найдут в них силу.Разбавлены водой? Так что ж? Они легки.Ошибки все простят богатому Людмилу.Шампанским кто поит, того никто не тронь!Нет смыслу, наконец, — зато какой огонь!И словом: ты рожден писателем чудесным!Ты должен славным быть, ты должен быть известным!Стихам твоим гремит повсюду похвала; И вскоре, может быть, без всяких затруднений, По милости друзей и сытного стола, Ты будешь все — талант, поэт и даже гений.
КОММЕНТАРИИ
Овладение навыками версификации для Загоскина, не умевшего сочинять стихи, было делом его литературного престижа. Им написано четыре стихотворения — все в начале 1820-х гг. Вместе с одноактной комедией «Урок холостым, или Наследники» стихотворения служили своеобразной подготовкой к созданию больших трудов — пятиактных стихотворных комедий «Благородный театр» (1828) и «Недовольные» (1835).
Послание к Н.И.Гнедичу. — Соревнователь просвещения и благотворения, 1821, ч. XVI, № 6.
Расстался я надолго с вами, // Брега священные Невы!.. — В июне 1820 г. Загоскин переехал из Петербурга в Москву.
...товарищ мой по чувствам и по службе... — Загоскин и Гнедич были сослуживцами по Публичной библиотеке в Петербурге.
Бессмертные девы — музы.
Севера царица — Петербург.
Тассо, Армидины сады — Армида — героиня поэмы Т. Тассо (1544 — 1595) «Освобожденный Иерусалим», волшебница, влюбленная в рыцаря Ринальдо и своими чарами удерживающая его в волшебном саду.
Монплезир — дворец в Петергофе.
Геката (римск. миф.) — богиня Луны.
Обитель Невская — Александро-Невская лавра.
...та улица, куда веселою толпой... — Невский проспект.
...пышность дивную — причудницу творца... — Творец Петербурга — Петр I.
И что в конце сей гордой перспективы? — Кладбище Александро-Невского монастыря.
...певец Омирова рожденья... — Гнедич переводил «Илиаду» Гомера; здесь имеется в виду также стихотворение Гнедича «Рождение Гомера» (1816); Омир — Гомер.
Пиериды — музы.
Авторская клятва. — Соревнователь просвещения и благотворения, 1821, ч. XV, № 7.
Мариво (1688 — 1763) — французский писатель.
Теренций (ок. 195—159 до н. э.) — римский комедиограф.
...не езди под качели… — То есть на гулянье, где дают спектакли в балагане.
Выбор жены. — Соревнователь просвещения и благотворения, 1821, ч. XV, № 8.
Сюда, друзья, в кружок — я сказку начинаю...— В жанровом отношении это стихотворение ближе всего к стихотворным сказкам (ср.. у И. И. Дмитриева в «Модной жене»: «Так слушайте меня, я сказку вам начну...»). Стихотворная сказка в русской поэзии второй половины XVIII — начала XIX в. (во Франции XVIII в.: conte) — это небольшая стихотворная новелла с забавным или поучительным сюжетом.
Киприда — одно из имен богини любви Венеры.
Как будто бы грешно // Над тем смеяться, что смешно...— Цитата из «Послания к А. А, Плещееву» (1796) Н. М. Карамзина.
Послание к Людмилу. — Вестник Европы, 1823, ч. 128, № 7; затем перепечатано в «Трудах oбщества любителей российской словесности» при имп. Московском университете (1823, ч. 3, кн. 8).
Талия — муза комедии.
Презренная толпа новейших ювеналов... — Намек на полемику с А. Е. Измайловым в 1817 г.
Описывай пиры... — Намек на поэму Е. А. Баратынского «Пиры» (1820), но также и шире — насмешка, адресованная вообще молодым поэтам нового поколения, прославившимся на рубеже 1810—1820-х гг. (А. С. Пушкин, А. А. Дельвиг, В. К. Кюхельбекер, Баратынский).
