Стихотворения

Гюго Виктор

6

Чрез месяц этот шут вошел в собор при звоне Больших колоколов и в волнах благовоний. Не опуская глаз, мадонне он предстал. Епископ митрою торжественной блистал, Как в белом саване, в безгрешном облаченье В алтарной глубине с улыбкой всепрощенья Распятый грешную толпу благословил. И негодяй Христу позор свой предъявил. Как волк, которому кровавый ужин сладок, Он, закрутив усы, сказал: «Я спас порядок. Я сонмам ангельским как равный предстаю. Я спас религию, династию, семью». И в дьявольских очах, не чувствующих срама, Блеснула влага слез… А вы, колонны храма, Ты, круча Патмоса, где плакал Иоанн, Ты, пламеневший Рим, когда Нерон был пьян, Ты, ветер, дувший вслед Тиберию-тирану На Капри, ты, заря, проснувшаяся рано, Ты, северных ночей немая чернота! Признайтесь, что палач не превзошел шута!

7

Ты, море, бьющее о скалы, Где я сложил крыло, усталый, Где побежден, но не разбит, — Что в неумолчном нетерпенье, В блестящих брызгах, в мрачной пене Мне вечный голос твой трубит? Ты здесь бессильно. Бейся тщетно, За валом вал гони несметный, Позволь мне грезить и страдать. Увы! Все волны в океанах Не смоют пятен окаянных, Не смогут мертвых обрыдать! Я знаю: чтоб меня рассеять, Чтобы печаль мою развеять, Ты говоришь: «Смирись, поэт!» Но ты само бушуешь гневно. Что значит этот гул вседневный? В нем только соль, в нем грязи нет. Ты в мощь свою безумно веришь. Ты обожанье наше меришь Огромной мерой волн крутых. Ты в мирный день полно лазури. Ты брызгами священной бури Смываешь сотни звезд златых. Меня ты учишь созерцанью, Показываешь волн мерцанье, И мысов блеск, и мачт

стволы, И гребни волн, что, нарастая, Белы, как белых чаек стая На выступе крутой скалы, И за рыбачкой босоногой — В лазури парус одинокий, И труженика моряка, И пену в яром наступленье, И все твое благоволенье, И весь твой гнев издалека. Ты говоришь: «Усни, изгнанник; Кинь в волны посох, бедный странник; Залей огонь, смири свой стон; Отдай мне душу без возврата! Я убаюкало Сократа, Со мною кроток стал Катон». Нет! Уважай чужую горечь! Ты дум моих не переборешь, Не устранишь свершенных зол. Мое отчаянье мне ближе. Дай волю мне. Я ненавижу Твой праздный, дикий произвол. Ведь это ты, на горе людям, Вступило в заговор с бессудьем И, как презренная раба, Несешь в Кайенну, на понтоны, Людские семьи, сонмы, стоны, Судов пловучие гроба! Ведь это ты несчастных гонишь, И в черной пропасти хоронишь Всех наших мучеников ты! Там в смрадных трюмах нет соломы. Там только пушки мечут громы, Распялив бронзовые рты. И если эти люди плачут И скорбь свою в лохмотьях прячут, Ты тоже тайный их палач. Ты стало скаредным и жадным, Ты шумом слитным и нескладным Глушишь навеки этот плач!

8

О всем, что видела, история расскажет — И тотчас на ее ланиты краска ляжет. Когда очнется вновь великий наш народ, Чтоб искупительный свершить переворот, Не покидай ножон, кровавый меч возмездья! Не подобает нам одушевляться местью, Чтобы предателя прогнать в пределы тьмы. К урокам прошлого прислушаемся мы. Воспоминанья в нас тревогу порождают: Жандармы с саблями, глумясь, сопровождают Тележку черную под барабанный бой. Толпа кричит: «Казни!» На улице любой, На крышах, на мостах — людских голов плотина. На Гревской площади сверкает гильотина, Ударил нам в глаза ее косой резак. Виденье мрачное стоит у нас в глазах! Мы утверждали мир. Мы шли неколебимо. У каждого был труд почетный и любимый. Поэт о людях пел. Трибун их звал вперед. И эшафот, и трон, и цепи в свой черед — Все разрушалось в прах. Исчезли злость и горе. Мы твердо верили, что с пламенем во взоре Все человечество за Францией следит. И вот явились те. Явился он, бандит, Он, воплощенное бесчестие. И сразу Распространил пожар, мучительство, заразу Наживы рыночной, и подкуп, и обман, Швырнул в грядущее горсть мерзостных семян. И милосердие, исполнено боязни, Дрожит от этих слов ужасных: «Мщенье! Казни!» Щетинится мое разбитое крыло; Меня в грядущее раздумье увело. Изгнанник, весь в крови от придорожных терний, Закрыл я лоб рукой, бездомный, в час вечерний. Встань, ясноокая, в день славного труда, Встань, Революция! Но только никогда В ответ на пылкое твое негодованье Ты Человечности не отвергай воззванья! Когда, перед тобой поверженная ниц, Вновь попытается она прикрыть убийц, Будь к ней почтительна, забудь веленье гнева, Призыву матери внемли покорно, дева! Ты, юный богатырь, ты, сеятель и жнец, Ты, богом посланный глашатай и гонец, Скосивший в краткий срок невзгоды вековые, Бесстрашный, праведный, явившийся впервые, Как некий великан, достойный римских дней, С Европой дравшийся, сломавший троны в ней И королей в бою швырявший друг о друга, Ты, будущих веков предтеча и порука, Свободы верный страж, воздвигнувший Террор, Необходимости карающий топор, Ты, горн, пылающий для будущих столетий, Таким и будь вовек, год Девяноста Третий! А в будущем ничто сравнить с тобой нельзя. Ты шел в истории, пылая и разя; Но, сам родившийся из недр того режима, Где все от ужаса лежало недвижимо, Воспитанный в тисках, сам не волён в себе, Дитя монархии, ты в яростной борьбе Лил кровь, как и она. Ее столетний ужас, В твоем палачестве невольно обнаружась, Казнил Людовика и уничтожил трон, Но над тобой самим царем остался он. Благодаря тебе, мы, первенцы свободы, Иное поняли за прожитые годы. Мы верим: мирный труд во Франции царит, В ней пламенник любви немеркнущий горит. Лишь братство чистое, лишь слово христианства Начертаны в сердцах, что знают постоянство: «Любите ближнего». Мы братья! Наша мысль Недаром ринулась в такую даль и высь Она ведет вперед, она благословляет И кротость высшую и в гневе проявляет. Лишь в этом явственен ее открытый лик. Быть победителем — нетрудно. Будь велик! Схватив предателя с лицом белее мела, Мы правый приговор ему подпишем смело: Презренье, но не казнь! Забудь, народ, скорей, Навеки упраздни забавы королей; Не надо виселиц, кровавых плах и пыток. Грядущим племенам предвозвещен избыток Согласья, радости, немеркнущей любви, Простершей каждому объятия свои. Для каждого, кто жив, прощение возможно. Иль ради личности столь малой и ничтожной Потухнет на земле великая заря? Иль не было Христа, или Вольтер был зря? Иль после всех трудов и всех усилий века Нам не священна жизнь любого человека? Или достаточно мгновенных пустяков, Чтобы свести на нет труд двадцати веков? Суд должен быть суров, но суд не жаждет крови. Пускай не судят нас за казнь еще суровей; Пускай не говорят, что ради твари той Косоугольный нож, рожденный темнотой, Разбитый в феврале сорок восьмого года, Из грязи палачом воздвигнут в честь народа, Что опустился он меж красных двух столбов Под небом, полным звезд, дарящим нам любовь!

9

Ты Ювенала жгла своей свирепой лавой, Недвижный Данта взор ты осеняла славой, О муза Ненависть! Явись ко мне сейчас! Встань над империей, которая, кичась, Победу празднует! Явись! И я успею Вбить ей позорный столб, слагая эпопею.

Джерси, ноябрь 1852

Книга первая

«ОБЩЕСТВО СПАСЕНО»

I

«О родина! Когда без силы…»

О родина! Когда без силы Ты пред тираном пала ниц, Раздастся песня из могилы В ответ на стоны из темниц! Изгнанник, стану я у моря, Как черный призрак на скале, И, с гулом волн прибрежных споря, Мой голос зазвучит во мгле; И эти яростные звуки Вокруг сиянье разольют, Как чьи-то пламенные руки Мечами сумрак рассекут; Как громы, грянут на колонны, На глыбы неподвижных гор, Чтоб, светом молний озаренный, Затрепетал тревожно бор; Как некий колокол гудящий, Угрюмых воронов вспугнут И на могилах стебель спящий Дыханьем вещим шелохнут! Я крикну: «Горе беззаконным — Насильники, убийцы — вам!» И воззову я к душам сонным, Как вождь к смутившимся бойцам. И верю: откликами встретят Набат моих суровых слов; Когда ж живые не ответят, — Восстанут мертвые на зов!

Джерси, август 1853

II

ТУЛОН

1 В те времена попал приморский этот город Под иго англичан, властителей морских, Террором был казнен и пушками распорот, Но не сдавался, не притих. Что каждодневный страх, что ужас полунощный, Что гром грохочущий и не дающий спать! Сбив когти Англии, его клешнею мощной Взяла Республика опять. На рейде заперты разбитые фрегаты. Знамена славные изодраны пальбой. Над батареями клубится дым косматый. Еще не кончен правый бой. Рычащие форты, горящий в бочках порох, Крушенье брандеров, багряный блеск воды, Кривой полет ядра в заоблачных просторах, Подобный гибели звезды… Мрачна история! И в той главе блестящей, Меж смятых амбразур и раскрошённых мачт, Звучат свистки команд, ревет снаряд летящий, Не молкнет гул, не молкнет плач. О Франция! Тогда ты волновала страны Чудесным отзвуком мятежной правоты, На тигров и пантер, что выслали тираны, Львов снаряжала драться ты. Тогда бойцы твоих четырнадцати армий Взошли на горный кряж, проплыли океан. Ты знала сто побед. И на любом плацдарме Рос выше неба великан. И зори над тобой так явственно вставали! Безвестных удальцов так подняла война! И шли они вперед. И трубы воспевали Их молодые имена. Лишь молодость несли тебе они в подарок, Крича: «Свобода! Смерть тиранам! Победим Или умрем!» Огонь их вечной славы ярок, В дыханье бури невредим. 2 Сегодня город стал отверженной клоакой Для всех, кто озверел от низости и зла, Для каждой гибели, для тленной дряни всякой Грязь во все щели заползла. Клятвопреступникам, монетчикам фальшивым, Всем, кто обвешивал, кто подбирал ключи, Грабителям лесным, кто горло за гроши вам Полосовал в глухой ночи, — Всем наступает час неумолимой кары: Не околпачат суд, не избегут суда, — Пират, убийца, вор — и молодой и старый — Все будут брошены сюда. Кто из дворца придет, кто из трущобы грязной Всем леденящая рука прикажет: «Встань!» — Чтоб на спину влепить клеймо печати красной, Сожмет ошейником гортань. И только что заря восходит в тусклом дыме, Их океан зовет: «Вставай! Настал черед!» И кажется, что цепь, проснувшаяся с ними, Скрежещет: «Вот и я! Вперед!» Они идут гуськом, и топчутся неспешно, И, разобрав впотьмах лопаты и кирки, Влачат на спинах знак кровавый и кромешный, Безумны, немощны, мерзки. Босые, в колпаках, надвинутых на брови, Со взглядом мертвенным, изнурены с утра, Бьют камни, роют рвы, с рук не смывают крови, — Сегодня, завтра, как вчера… Дождь, солнце, снег, туман не принесут пощады. Июнь или январь — недвижен их удел. Постелью служит им сырой настил дощатый, Отрадой — память мокрых дел. По вечерам, когда надсмотрщики по спискам Все стадо на понтон попарно приведут, Раздавлены вконец, дрожат во мраке склизком, А спины новых палок ждут. Они не видят дня, они не спят ночами, Полумертвы во сне, не дышат по утрам. И все их скотское исхлестано бичами, И все людское душит срам. 3 Тут подвиг низости свидание назначил, Герой и каторжник убежище найдут. В Тулоне некогда дорогу дядя начал — Племянник должен кончить тут. Что ж, негодяй, живи! Тебя горой раздуло, Солдата славного изобрази живей. Чугунное ядро, что забивал он в дуло, К ноге приковано твоей!

Написано по прибытии в Брюссель,

12 декабря 1851

III

«Смотрите, вот они…»

Смотрите, вот они: ханжи, исчадья тьмы. Ругаясь и плюясь, орут они псалмы. Как мерзок этот сброд! Он делает газеты; Он расточает в них проклятья и советы, Гоня нас плетью в рай. Собрание писак! Для них душа и бог — предмет словесных драк, Глупейших диспутов, как в древней Византии. Опасные шуты! Растленные витии! О, как их заклеймить сумел бы Ювенал! Газеты им нужны, чтоб мир о них узнал. Там некая вдова пописывает что-то, — Ведь мокрохвостых птиц всегда влечет в болото. Они вершат свой суд; судьей в нем — изувер, А подсудимые — Паскаль, Дидро, Вольтер. Мыслители вредны, святошу мысль стесняет, Полезней — Эскобар. И почта рассылает Заплесневелый вздор по адресам невежд. Наш век сомнений, век исканий и надежд Они, как прачки, трут с усердием и пылом Поповским щелоком, иезуитским мылом. Газетку их, где яд позеленил слова, — Ее, одну ее читает Егова. Они, здесь, на земле, хвалу слагая хором Церковным пошлинам, налогам и поборам, Погоду делают и там, на небесах. Страж, с огненным мечом стоящий на часах, Спешит открыть врата им в райские селенья; С рассветом, — птичьего еще не слышно пенья, Когда заря едва рождается, когда Она, взглянув на мир, краснеет от стыда, Они уж лезут вверх, друг друга оттирая; И там, вскарабкавшись, суют в преддверье рая Апостолу Петру бесстыжий свой листок — Письмо создателю. И кажется, что бог — Всего приказчик их, к тому же нерадивый. И революции, и ветры, и приливы — Им все не по нутру, предвечного хуля За то, что светит свет, вращается земля И мыслит человек, скрепляют опус гадкий Они, как сургучом, церковною облаткой. Наверно, ни один высокородный князь, Который вывален был из кареты в грязь, Не мог бы так честить неловкого возницу. И бедный Саваоф, прочтя одну страницу И видя, как он глуп, мечтает, оробев, Забиться в уголок, пока гремит их гнев. Они низвергли Рим, могли б разрушить Спарту… И эти шельмы льнут сегодня к Бонапарту.

Брюссель, январь 1852

IV

УБИТЫМ 4 ДЕКАБРЯ

Итак, всем вам покой дарован властелином… Еще недавно вас полетом соколиным Манили вдаль мечты… Любовь и ненависть и вам, простые люди, Воспламеняли кровь… Дышали вольно груди, Кричали громко рты. Друг друга знали вы навряд ли… Ваши лица Мелькали в полумгле на улицах столицы, Где бьет людской прибой. Куда-то вас влекли вздымавшиеся волны… Но были вы одной и той же думой полны, Дорогой шли одной. Пылающий ваш мозг стремился к тайной цели… Быть может, Тюильри разрушить вы хотели, Быть может — Ватикан. Свободомыслию вы возглашали: слава! Ведь в пламенный наш век душа любая — лава, Любой народ — вулкан. Любили вы… И боль и грусть владели вами. Порою вам сердца сжимала как клещами Неясная тоска. Под натиском страстей, их яростного шквала, Душа, как океан, порою бушевала, Бездонно глубока. О, кто б вы ни были: отважны, безрассудны И юны, иль, пока вы шли дорогой трудной, Согнула вас судьба, Несла ли вам она надежду, радость, горе, — Вы знали вихрь любви, вы знали скорби море, Покуда шла борьба. Убиты в декабре, безмолвны, недвижимы, Во рву лежите вы, ничем уж не томимы, Прикрытые землей. Уже растет трава над вами… Крепче спите В могилах, мертвые! В гробах своих молчите! Империя — покой.

Джерси, декабрь 1852

V

ЭТА НОЧЬ

Он в Елисейском был. Друзей с ним было трое. Окно светило в ночь, снаружи — золотое. Момента нужного, за стрелкою следя, Он ждал, задумчивый. Он именем вождя Мечтал бандита скрыть: Картуша — Бонапартом. Удар предательский он наносил с азартом, Но ждать умел, дрова в камине вороша. И вот что он сказал, изменничья душа: «Мой тайный замысел свершится непреложно; Варфоломеева и нынче ночь возможна: Париж при Карле спал и снова спать залег. Законы все в один вы сложите мешок И в Сену кинете: часы теперь безлунны». О мразь! О байстрюки распутницы-фортуны, Плод случки мерзостной коварства и судьбы! Лишь из-за вас мой стих взлетает на дыбы И сердце гневное в груди моей мятется, Как дуб, что с бурею в лесу глубоком бьется! Покинув дом Банкаль, пошли, таясь в тени, Арно — шакал, Мопа — картежный вор, Морни; При виде тройки той, зловещей и порочной, Колокола церквей, вещая час полночный, Бесплодно силились изобразить набат; «Держи убийц!» — шел крик с июльских баррикад; Проснувшись, призраки былых расправ кровавых Персты направили на хищников лукавых; И песнь Марсельская опять лила с высот Свой боевой призыв: «К оружию, народ!» Но спал Париж. И вот на набережных черных, На черных площадях ряды солдат покорных Возникли; янычар привел своих Рейбель, Экю и водкой в них разжегши бранный хмель; Дюлак своих привел, и Корт — за Эспинасом; И с патронташами, пьянея с каждым часом, Полк за полком идут с угрозою в глазах. Шагают вдоль домов почти что на носках, Бесшумно, медленно… Так в джунглях тигр крадется И, когти выпустя, в добычу вдруг вопьется. И ночь была глуха, и спал Париж — как тот Орел, что в сеть ловца уснувший попадет. Вожди, с сигарами в зубах, рассвета ждали. О, воры, шулера, бандиты! В генерале Убийца скрыт — в любом! На каторгу их всех! В былые дни судья казнил за меньший грех: Живьем сожгли Вуазен; Дерю был колесован. Париж воззваньями презренными заплеван; И, озаряя их и наглых трусов рать, Восходит новый день. И ночь спешит бежать, Сообщница убийц, в своей туманной шали, Засунув за корсаж те звезды, что блистали Из мрака, — тысячи сияющих светил; Так девка, продавать привыкшая свой пыл Преступникам, бежит, одежду чуть накинув, От «гостя» получив горсть золотых цехинов.

Брюссель, январь 1852

VI

ТЕ DEUM 1 ЯНВАРЯ 1852 ГОДА [2]

Твоя обедня, поп, из-под команды «пли» Яд богохульный точит. Смерть за твоей спиной, на корточках, в пыли, Прикрывши рот, хохочет. Трепещут ангелы, пречистая в раю От слез изнемогает, Когда о пушечный фитиль свечу свою Епископ зажигает. Ты тянешься в сенат, — и сан возвышен твой, И жребий твой приятен, — Пускай, но выжди срок: не смыты с мостовой Следы зловещих пятен. Восставшей черни — смерть, властителю — хвала Под хриплый хохот оргий. Архиепископ, грязь на твой алтарь вползла, Заболтанная в морге. Ты славишь господа, всевышнего царя. Струятся фимиамы. Но с росным ладаном мешается не зря Тлен из могильной ямы. Расстреливали всех — мужчин, детишек, жен. Ночь не спала столица. И у соборных врат орел свинцом сражен, — Здесь коршун поселится. Благословляй убийц, бандитов славословь. Но, вопреки всем требам, Внял мученикам бог! За жертвенную кровь Ты трижды проклят небом. Плывут изгнанники, — причалят там иль тут, В Алжир или в Кайенну. В Париже Бонапарт остался, но найдут И в Африке гиену. Рабочих оторвут от мирного труда, Крестьян сгноят расправой. Священник, не ленись и погляди туда, Налево и направо! Твой хор — Предательство, твой регент — Воровство. Христопродавец хитрый, Ты в ризы облачен, но срама своего Не скроешь и под митрой. Убийца молится, протиснулся вперед, Патронов не жалеет. Что в дароносице — сам черт не разберет, Но не вино алеет.

2

Te Deum — Благодарственный молебен (лат.).