Стихотворения

Василевский Андрей Витальевич

«Четыре пары штанов над ними юбка одна…»

четыре пары штанов над ними юбка одна памятник екатерине в одессе жезл в кулаке символизирует фаллос под бронзовой юбкой видна сами знаете кто или что у царицы она распушена, одушевлена, властью облечена имеет повадки хищной рыбы в мутной реке еще говорят под юбкой на фаворите сидит фаворит погоняет любовником не ведает что творит блудливой повадкой величайшей из жен целый город на двести с лишним лет как чумой заражен что не входит в противоречие с настоящей чумой и холерой вытрави блох и руки умой все равно симпатичных крыс портовых полки розовые носы суют во все уголки есть поверье в один прекрасный день поутру все крысы залезут под ту же юбку в ту же дыру как в нору если такое случится то говорят не к добру

«В Великий пост духовник Екатерину благословил…»

В Великий пост духовник Екатерину благословил поститься неделю. Она выдержала все семь. Каялась с плачем на исповеди. Тайна, конечно, но, мил человек,

как скроешь то, что известно всем? Не ест ни мяса, ни рыбы, не пьет молока, а стол, понятно, ломится от всякой скоромной еды. Не сказать, чтобы этим Катя радовала духовника: лучше бы не блудила, хоть бы скрывала следы! Но все — как на параде. Глядишь, один военный любовник спускается по лестнице вниз, навстречу ему поднимается новый титулованный господин, несет Ея Величеству понятный пикантный сюрприз. Что нового произошло? — вопрошает тот, кто поднимается. Второй отвечает ему: То и ново, что я спускаюсь, а вы поднимаетесь. Вот, пожалуй, и все. Подробности ни к чему. Расширются русские земли — императрица тогда сама разрастается, тяжелеет, будто масса ее телес пропорциональна размерам страны, и это в ее года! Стране — территория, Кате — излишний вес. Где-то за кадром Крым, степь юго-запада, флот, Константинополь-то будет наш, на то и внук — Константин. Россия проглотит Турцию, быстро, в один проглот. А дальше все как обычно: бал, конфетти, серпантин. Оды высокоторжественные по случаю новых побед. Поэт читает, откинув голову, выставив ногу вперед. Обед в честь генералиссимуса. Вполне хороший обед. Скачки на жеребцах благородных пород. Охота пуще неволи. Лай собак, трубы, окрики егерей. И опять гром победы, и вновь — веселися, росс! А Вольтера интересует, как там живет еврей на захваченной территории. Довольно жалкий вопрос. Не сказать, что Катя уродлива. Скорее — крупна и полна. Лицо краснеет — приливы избыточной крови. Опять же, дама в летах. Но отвращение к горлу любовника подкатывает, как волна, и Ея Величество чувствует — что-то опять не так! И этот тоже не справился, службу не сослужил, и этот тоже не понял счастья, выпавшего ему. Приходит врач с ланцетом — выпустить лишнюю кровь из жил. Царица не терпит запаха крови. Обморок. Все проваливается во тьму.

«Вопиют в небесах ангельские хоры…»

Вопиют в небесах ангельские хоры, на землю направляют умиленны взоры, на белые стены, на город Холмогоры, на келии тюремны, на крепкие запоры. Плачут о покойных Антоне и Анне, а паче о во младости погибшем Иоанне. Собор пятиглавый меньшей головою кивает солдатикам — секретному конвою. Кого стерегут, солдатики не скажут — языки урежут или хуже накажут. Тюремщики тоже на вечном поселенье, все-то их провинности — знание и зренье. Что тут, в Холмогорах, — российская столица, а в Санкт-Петербурге лже-императрица. А истинных царевичей Петра и Алексея забыла полоумная матушка-Рассея. И ходят наследники в рубахах полотняных, в рубахах полотняных, рубахах покаянных, а каяться им, бедным, незачем и не в чем, подпевают на земле ангелам певчим. Живут и не знают, как с ними обойдутся, авось и на земле им защитники найдутся: задушат, обезглавят, а потом прославят, а может быть, бесславно в Данию отправят.

«Философ Вольтер — государыне Екатерине…»

Философ Вольтер — государыне Екатерине: «Катя, а что ты думаешь об Украине? О Днепре-Днестре, о горах Карпатах, о соломою крытых беленых хатах, не в последнюю очередь и об этих, пархатых, которых ты проглотила совместно с большей частью страны, именуемой Польшей? Что думаешь делать с их мишпухой и их кагалом, их писателем Шолом-Алейхемом, живописцем Шагалом, эсерами и эсдеками, больше-меньшевиками, с их убеждением, утвержденным веками, что до них народы были только черновиками, а на них, как на свитке, Господь начертал Свою Тору. Тору читала, Катя? Хорошая книга, нет спору». Екатерина — Вольтеру: «Вчера приказала испечь пирог с начинкой из медвежьего сала. Также ели ломтики подсоленной лососины. И еще — велела мужчинам носить обтягивающие лосины. Чтобы достоинство было видимо сразу близорукому, но пытливому глазу». Вольтер — Екатерине: «Что делать с украинской речью, к которой вы, россияне, относитесь как к увечью, как быть с Запорожской Сечью, саблями и картечью, как быть с казаками и казацким барокко, с морем, которое раскидывается широко, с броненосцем „Потемкин“, кстати, а как сам Потемкин, здоров ли? Как его деревни, с домами, лишенными стен и кровли? Что до хаджибеевских турок, они не хуже одесских урок и комиссаров с маузерами из-под тужурок. Мне все равно, жизнь моя на закате, а ты молодая, есть над чем задуматься Кате». Екатерина — Вольтеру: «При личной встрече я бы тебе положила, Вольтер, ноги на плечи, прямо в парадном зале, не слазя с трона, от этого дела с меня не упадет корона. За ум я плачу любовью, за любовь отплачу сторицей. Почему бы философу не встретиться с императрицей? Приезжай в Петербург, познакомься со мной поближе!» Вольтер — Екатерине: «Знакомиться лучше в Париже».

«Ночь. Петр Третий пошел смотреть на пожар…»

Ночь. Петр Третий пошел смотреть на пожар. Бревна трещат. Пламя возносится к небесам. С самого детства Петя огонь обожал. Горит дом камердинера. Поджог совершил он сам. Дым затмевает Луну. Говорят, Луна это — шар. А выглядит как тарелка. Не стоит верить глазам. Еще известно, что на Луне людишки живут, размером гораздо меньше, но в остальном такие же, как и мы, живущие тут, глазеющие на пожары, упивающиеся вином. Говорят, что на Луне такие цветы цветут! У роз не шипы, а штыки на стебле стальном. Но Петя думает: лунные люди — это наверняка ожившие наши игрушки, наши любимые, те, что послушны, не плачут из-за каждого пустяка, маршируют рядами, подчиняясь любой мечте. И это не суеверие, не какая-то мистика, это порядок, возможный лишь на большой высоте. Огонь облегчает фантазию. А в дальнем крыле дворца Екатерина мучится родами. Сын или дочь? Все равно, Петра тут не выставишь, как отца: два года не прикасался. Лишь пламя может помочь. Пока не родится младенец, дом не должен сгореть до конца, пока младенца не спеленают и не вынесут прочь. Камердинер молится: пусть она побыстрее родит! Пусть дом подольше горит, пусть искры взлетают ввысь! Господь, простри над несчастной Катей огненный щит! Гори-гори ясно, дом, гори, но не торопись. Екатерина рожает, пламя стихает, дерево, догорая, трещит. Петр мочится на головешку, как брюссельский манекейн-писс.

«Снится Катерине убиенный Петр…»

Снится Катерине убиенный Петр, в камзоле гольштинском, выпрямлен и бодр. Стоит, топочет ножкой, просит: «Кать, а Кать, пошли оловянного солдатика искать! Как душили меня, так во время смертных мук выпал тот солдатик у меня из рук. Красивый солдатик, в треуголке, в парике, косичка сзади, сабелька в руке. Он лежит в траве, я лежу в гробу, оба мы не жалуемся на судьбу. Ты лежишь в кровати, рядом — фаворит тяжко дышит в ухо, радости дарит. Любимцы твои, убивцы мои, я лежу в забвении, в забытьи. А ты при полной памяти, Кать, а Кать, пошли оловянного солдатика искать!»

Захаров Владимир. Койот

ПОСЛЕ ПОСЕЩЕНИЯ СЫНА ПЛАЧУ В СТИЛЕ КНЯГИНИ УРУСОВОЙ

Дети мои, дети, Светы мои, светы, Внуки мои милые, Звездочки ясные, Что-то станется с вами, Когда То, Что некогда было Россия, Превратится в пространство для битвы Между далеко продвинутыми, Технически оснащенными, Изощренными, Беспощадными Восточными народами За земли Поволжья. За нефть Сибири, За чистую воду Байкала.

ЭМИГРАНТ — СКУПОЙ РЫЦАРЬ

Вот оно, Богатство мое неразменное — Русский язык. Спущусь в подвал, Крышки сундуков все подыму, Свечи все запалю, Праздник себе устрою. Тынянов С его «Вазир-Мухтаром», Платонов, «Чевенгур», Бунин — Выбирай Хоть «Солнечный удар», хоть «Чистый понедельник», Бабель, «Смерть командира», Прочитал, И уже с начинкой, А вот Цветаевой стихи искрометные, О каждой строчке готов говорить. И я — скупой рыцарь? Никакой я не скупой рыцарь. Эй, Альбер, Иди-ка сюда! Возьми почитать Хоть «Капитанскую дочку»! Да некогда ему! Он «дейтрейдер».

НАТУРАЛИСТ

Когда вешние воды нахлынули, Дерево и упало. Верхушка в болото далеко завалилась, Но ствол, кора, камбий — Все к услугам моего интереса, Только надо соблюдать осторожность, — Там, в дуплах, Скрываются Окукленные, Известные по каталогам, Боеголовки. Разрешите представиться — Фабр, Да, да, из тех самых Фабров, Пять поколений натуралистов, Прапрадедушка мой знаменитый [1] . Он не только энтомологом, Но и художником был. В популярных книгах можно видеть его шедевр: Дохлая крыса, Пожираемая личинками бабочек и жуков. Я этих талантов не унаследовал, Но со мной прекрасная цифровая камера, Воображаю, какая будет сенсация, Когда в «Нейчур» появятся мои фотографии. Никто никогда еще не наблюдал, Как из гниющего дерева Вываливаются ядерные боеголовки. Сюда на лошадке удобно ездить, Стреножу ее, пусть на травке пасется. Ежели волки — пальну из двустволки. Целое лето у меня впереди, До снега, надо думать, все кончится, Главное — не пропустить момент, Когда из дупел проклюнутся И начнут шлепаться в болотную жижу Ядерные боеголовки.

1

Жан Анри Фабр (1823–1915) — знаменитый французский энтомолог.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

Вынесено постановление Об избавлении От старшего поколения Путем повсеместного его задавления. Наняты киллеры, Юноши стройные, Девицы стильные, Права куплены им автомобильные, Джипы выделены с кенгурятниками, Задача определена перед ратницами и ратниками: Увидал старика — Жми на газ, дави, Это выражение к старцам любви, Проявление милосердия, Так и так, у него эмфизема И аритмия предсердия, Так что лучше ему Покинуть наш свет. Ничего личного здесь нет.