Стикс - 2
Шрифт:
— Ох!
— Только он жил там под именем Саранского. Ивана Александровича Саранского.
— Как так? Не понимаю…
— Я тоже не понимаю. Может, у него был брат-близнец?
— Какой еще брат? Я хорошо знаю его мать. Ваня — единственный сын.
— Не было, значит? Ну тогда он жил двойной жизнью. Хотя я не понимаю: как успевал?
— Выходит, он умер?
— Выходит, что так.
— Ох!
Она зарыдала. Саша подошел, положил руку на плечо:
— Погоди. Ты же мне сама говорила: все кончено. Помнишь? Что ты его теперь ненавидишь. Ну? Помнишь?
— Ваня,
— Погоди, я выпить принесу.
— Мне лучше водички.
Она все не могла успокоиться. Ведь оплакала уже однажды. В конце апреля. А все равно болит. Выходит, Руслан правду сказал. Он больше не вернется. Не за этим ли приходил? Потому и пьет. Друга потерял. Саша пытался ее успокоить:
— Ну что ты от него хорошего видала? То бросал, то возвращался. А любовнице бриллианты дарил, машину. Зато теперь можно поживиться. О себе надо думать.
— Что думать?
— У него наверняка остались деньги. Припрятал на черный день. У своей любовницы.
Она перестала плакать:
— Ты что, шантажировать ее собрался?
— Сначала просто поговорить. Кое-какую информацию я уже собрал. Она приехала в Москву из Хабаровска, лет десять назад. Работала моделью, но крупных контрактов так и не заключила. Пришли юные девочки, подвинули, а потом и вовсе задвинули. В этом бизнесе чем раньше, тем лучше и дороже. Она поспешила родиться. Но зато подцепила Саранского. На юге, во время отдыха.
— Это когда он с Зоей, что ли, там отдыхал? По путевке?
— Зоя, это…
— Жена.
— Значит, есть еще и жена. Но деньги у любовницы, я уверен. Та еще штучка.
— Расскажи мне о ней. Я знаю, что мы с ней до странности похожи.
— Это правда. Я его тем более не понимаю. Иметь в любовницах двух одинаковых женщин, одну по месту работы, в родном городе, а другую…
— Зато я теперь все понимаю! — взвилась она. — А я-то, дура, в Р-ске искала! Ей, значит, все, а мне ничего! Узнаю Мукаева!
— Вот это уже слова разумного человека, — с удовлетворением сказал Саша. — Вспомни, как тебя обидели.
— Теперь я понимаю… — Слезы окончательно высохли. — Понимаю, к чему были эти разговоры. О казино, ресторанах, «Мерседесе» и больших деньгах!
— Значит, у него было много денег? — жадно спросил Саша.
— Надо думать! Вот с кем он меня перепутал! Господи! Вот теперь я все понимаю! Какая же я была дура!
— Умница. Вот теперь умница. Нам надо подумать, как до этих денег добраться.
— Знаешь, я боюсь.
— Чего?
— Не знаю. У меня странное чувство. Мне туда нельзя.
— Куда нельзя?
— К ней.
— Не говори ерунды, — отмахнулся он. — Подумаешь, похожи! Мало ли на свете похожих людей? Короче, я буду говорить, а ты слушай…
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
Утро — полдень
У нее невыносимо разболелась голова. Ладошкин не отпускал ни на шаг, окружая таким вниманием и заботой, словно бы она была из хрусталя. Даже дотронуться боялся, а спать ушел вниз, в гостиную. «Ждет, — догадывалась Ольга. — Или… Ему что-то от меня надо?» Она делала вид, что ничего не замечает. Спала беспокойно, то и дело вздрагивала, просыпалась и радовалась, что он всего этого не видит. Выражение ее лица, внезапные слезы и то, как она отчаянно сжимает руками подушку. Нервы. Ошибка стоит жизни. Ошибаться нельзя.
Утро следующего дня началось с того, что за завтраком Лешка вкрадчиво спросил:
— Ты не хочешь прокатиться?
— Куда?
— В Р-ск.
Она невольно вздрогнула:
— В Р-ск? Зачем?
— У него там мать. В Горетовке. Кстати, вы знакомы?
— Виделись пару раз, — неохотно сказала она.
С матерью Саранского у нее были напряженные отношения. Должно быть, Иван все свалил на нее. Это она, мол, детей не хочет. И Лидия Станиславовна стала относиться к гражданской жене сына с неприязнью. К тому же Ольге не нравилась сама Горетовка, не нравился особняк Саранских, не нравилась природа в окрестностях. Она привыкла к другому и тосковала по суровому, но красивому краю, в котором родилась. Дома не была уже лет пять, но часто видела во сне свой родной город. Видела почему-то с высоты птичьего полета. Самолет летел из мрака ночи на восток, на солнце, которое разгоралось все ярче и ярче, пока глазам не становилось так больно, что рука сама тянулась к шторке иллюминатора: опустить. Потом борт начинал снижаться, ложился на правое крыло, но казалось, что это земля опрокинулась, над головой вместо неба сопки и голубые озера воды, готовой вот-вот пролиться…
И в этот момент она вздрагивала и просыпалась. Здесь же все было чужое, хотя и прошло десять лет, как она уехала из дома. Привычка — это не то же, что голос крови, голос Родины. Все равно будет тянуть туда, где плохо, тяжело, но счастливо. Коротко, дня два-три, но зато это не сравнимо ни с чем. Никакие деньги и удовлетворенные амбиции этого дать не могут. Дома бы побывать… Дома… В Горетовку же Ольгу не тянуло вовсе. Ехать в деревню, к женщине, которая относится к ней с такой неприязнью… Нет уж, увольте! Она так и сказала:
— В Горетовку я не поеду.
— Но надо же ей сказать.
— Скажи сам.
— Тут нужна женская деликатность.
— Позвони ей.
— Э-э-э… — он замялся. — Его тело… то есть то, что от него осталось… лежит в морге. И перед тем, как… Надо бы провести опознание.
— Считай, что я его опознала.
— Ты не понимаешь! — Он вскочил и забегал по кухне. — Ну как ты не понимаешь?! Мы должны знать наверняка, он это или не он!
— А кто же еще? Кому придет в голову спалить дом? Он это сделал мне назло.
— Дура!
— Я ему никто. — Она проигнорировала оскорбление. Не то время, чтобы обращать внимание на пустяки. — И похоронами заниматься не обязана.
— А как же его ребенок?
— Какой ребенок?
— Ты же сказала, что беременна.
— Мало ли что я сказала. И вообще. Он детей не хотел. Обо мне не позаботился. С какой стати я должна теперь им заниматься?
— Оленька… Так надо, понимаешь?
— Кому? — она смотрела в упор.
— Нам. Надо туда съездить.
— А почему ты не можешь поехать один?