Стиляги
Шрифт:
Олег Яцкевич:
После войны был какой-то сумасшедший подъем интереса ко всему западному, а мы тогда еще только начали есть картошку вдоволь. Кое-что уже знали об Америке, потому что у нас шли фильмы «трофейные». И начали подражать. Но, как всегда бывает, что-то происходит избыточно, искривлено. Кто-то где-то купил, достал или сделал галстук с попугаями. Пальмы, попугаи, полуодетые девочки. Надел этот галстук, клетчатый пиджак светлый, туфли на толстой подошве и узкие брюки. Узкие брюки – это главный стиляжный элемент. Все – «по-американски», но значительно превышая американские «нормативы».
Но что самое смешное, если бы государственное руководство у нас было чуть поумней и не трогали
Алексей Козлов:
В советские времена быть не таким, как все – это было преступлением. Потому что Сталин и его клика создали такую идеологию, чтобы была толпа, масса послушная – все, как один. И индивидуалисты считались отщепенцами.
И это я ощутил еще будучи пионером. А потом, когда я узнал, что на «Бродвее» собираются такие «отщепенцы», стал ходить туда. И когда начались облавы – где-то в пятьдесят третьем – пятьдесят четвертом году – на вот этих «отщепенцев», когда придумали дружинников, тогда я перестал туда ходить.
Это было время, когда достать фирменную шмотку было невозможно. А почему назывались стилягами? Не потому, что стильно одевались, а потому что на танцплощадках или где-то дома танцевали «стилем».
Те, кого называли стилягами, подразделялись на несколько уровней, несколько категорий – совершенно четко. Была «золотая молодежь» – детишки неприкасаемые партработников, ученых, известных деятелей культуры, имевших возможность все доставать при помощи родителей, имевших квартиры отдельные, где можно было собираться, танцевать и развлекаться «по-западному». И это была очень узкая группа людей, к которой я не принадлежал. Я знал людей оттуда, но, как выяснилось, для них это было всего лишь модой и подчеркиванием того, что они находятся в элите советской.
Были убежденные «чуваки», то есть люди из совершенно обычных семей – служащих, рабочих московских – которые дошли до всего сами. Они верили в западную культуру и поэтому старались выделяться из толпы, одеваясь, причесываясь, танцуя и ведя себя так, как никто этого не делал.
И была еще третья категория – это были просто пижоны, у них убеждений не было никаких, они просто были модники. Им было все равно, какая там власть – лишь бы покадрить чувих и провести хорошо время. И они особенно не рисковали. Самый рискованный вид был [убежденные «чуваки»] – те, кто держал дома запрещенную литературу, за которую можно было схлопотать срок пятнадцать лет – тогда была статья, – слушали постоянно джаз, интересовались импрессионистами, абстракционистами и еще больше из-за этого начинали ненавидеть советскую власть. Они читали и запрещенных советских писателей – Ахматову, Зощенко. Даже «Двенадцать стульев» были запрещены. Была такая статья уголовного кодекса, ее только при Хрущеве – не сразу, правда – отменили. За нее можно было – если просто человек говорил: «Я люблю импрессионистов», его могли спокойно посадить в тюрьму.
Я принадлежал к категории убежденных людей, которые одевались не потому, что хотелось чувих покадрить, выделиться, а именно внутреннее состояние, несогласие с идеологией. Это опаснейшая была вещь. Мои родители, когда я это дома им высказывал, в ужасе были, говорили: тебя посадят, и нас заодно. Они говорили – у тебя длинный язык, не болтай. И меня этим спасли, кстати – своими увещеваниями, чтобы я не болтал нигде о своих идеях хотя бы. А другие были – тоже модно одевались, тоже назывались стилягами, но им было все равно. Они не интересовались ничем, кроме танцев. А я принадлежал к категории пижонов, которые гордились не тем, что они одеты по-другому, а одевались, потому что мы гордились, что знаем больше, чем все, и поэтому ни в какую пропаганду не верим вообще.
Проверка была вот какая. Две категории моментально отпали, когда появился рок-н-ролл. Это был уже пятьдесят седьмой год, и сразу же все [модники] стали танцевать рок-н-ролл и перешли в другую категорию. Они тут же перестали быть «чуваками». И «золотая молодежь» – то же самое. До этого нас объединяла любовь к Бенни Гудману, Армстронгу и Дюку Эллингтону, а тут вдруг вот эти модники все сразу стали рок-н-роллистами, и я их запрезирал. И «золотая молодежь», куда я ходил в компании, стала тоже танцевать рок-н-ролл и слушать только Билла Хейли и Элвиса Пресли. А он был по сравнению с Чарли Паркером просто примитивом. Я поразился, как это они так быстро переориентировались, и продолжал все-таки слушать «Голос Америки» – Уиллиса Коновера. И вот это расслоение произошло, когда появилась новая мода на музыку, да и на внешность. А я как был «штатником», так им и остался, пока хиппи не сделался.
Олег Яцкевич:
Стиляжничество – это было почетно, как оппозиция какая-то. Для молодых людей возможность выделиться из серой (буквально!) толпы было необходимостью. Стиляги – это разумное отклонение от навязываемого стереотипа. Полагается, что если нужно быть серым, – были серыми; надо ехать на Целину, – поднимались и ехали. Строить коммунизм надо? Пожалуйста! Только его строишь, строишь, а он удаляется по мере приближения к нему. Туфта обыкновенная под названием – идеология.
Никакой политики [у стиляг] не было. Хотелось встречаться с девушками, танцевать, быть нормально одетым, слушать музыку, которая тебе нравится. Даже, можно сказать, были «верноподданные» – ходили на все демонстрации. Попробуй не пойди на демонстрацию – хотя это тошниловка ужасная. «К борьбе за дело Ленина-Сталина будь готов!» – «Всегда готов!» – мы орали.
Вадим Неплох:
Мы были музыкантами. Мы одевались стильно, но были заняты делом – мы играли на каких-то вечерах, на танцах. Мы играли буги-вуги, а не танцевали их. А началось знакомство с [этой] музыкой через пластинки, через «Голос Америки», через «Серенаду Солнечной Долины». Это пятидесятый, пятьдесят первый год.
Олег Яцкевич:
Нас советская власть воспитывала: все должны быть равны и сыты. В «Елисеевском» стояли гигантские пирамиды из консервированных крабов. Натуральные крабы! Но как-то нам и в голову не приходило их покупать. Пшенная каша – нормально, котлеты из фарша – нормально. А крабы – это к чему? Вот выпускает фабрика Володарского пальто – коричневые, темно-серые, темно-зеленые. Все! И эту гамму все носят!
Виктор Лебедев:
В витрине магазина стояла такая гора банок из крабов. И крабы стоили копейки. Потом уже мода появилась, поняли, что это – деликатес. Но это уже были шестидесятые годы. А в пятидесятые это было [в свободной продаже], как ни странно. Такой вот парадокс: многого не было, каких-то фундаментальных вещей, а какие-то [деликатесы] присутствовали. Можно было пойти на угол Литейного и Невского и купить там икру, и достаточно недорого. Но, с другой стороны, не было ни овощей, ни фруктов. Но это было где-то с пятьдесят четвертого по пятьдесят седьмой год, а потом все резко дороже, дороже – и исчезло все.