Сто лет
Шрифт:
А что произошло после того, как он покинул церковь? Между этими двумя женщинами? Что они сказали друг другу?
Когда Урсула пришла в спальню, он притворился спящим. Через некоторое время ему показалось, что она заснула. Когда через полтора часа в очередной раз пробили часы, он решился. Встал, оделся в темноте и снова вышел на ветер.
Его местом была церковь. Он должен был помолиться за Сару Сусанне. Помолиться о том, чтобы она осталась жива. А там будь что будет.
Суть истории
Поверх
Вообще пастору хотелось встать и уйти. Но он не мог. Доски пола как будто не отпускали его. В ее глазах он должен был выглядеть жалким, падшим человеком. Или, может, она вообще не видела его? Об этом свидетельствовали ее глаза. Посеребренная чаша была на солидной устойчивой ножке. Тут почти нет серебра, подумал он. Одна видимость.
— Ты не Христос в Гефсиманском саду, поэтому можешь встать и уйти, — сказал чей-то голос.
— Я останусь здесь, пока я здесь нужен, — ответил он.
— В тебе здесь больше никто не нуждается. Здесь людей сжирают живьем и даже не благодарят за угощение, — продолжал голос.
Голос был не ее. Она бы никогда не сказала такой грубости. Или сказала бы? Что он, собственно, знает о ней? Ничего, кроме того, что она сказала в этих долгих, но для него таких коротких беседах. Ему часто приходилось переспрашивать, чтобы как-то связать воедино ее ответы.
А он сам? Кто такой, собственно, он сам? Пятидесятилетний пастор, который когда-то был художником Что он совершил?
— Почему я здесь больше никому не нужен? — шепотом спросил он и с трудом поднялся с колен, цепляясь за алтарную перегородку.
— Потому что это конец! Радуйся, что все осталось скрыто от глаз людских, кроме этого запрестольного образа.
Он не отрываясь смотрел на ее сомкнутые губы. На их еще детские мягкие очертания, но уже с характером взрослой женщины. Это взгляд человека, который собирается писать портрет, мелькнуло у него в голове.
Нет, то были не ее слова. Не ее голос. Она не упрекала его. Он бы сразу это заметил при их встречах. Эти слова принадлежали ему самому. Они не раз вертелись у него в голове.
Неожиданно пастор заметил, что свечи догорели и дыхание белым паром вырывается у него изо рта. Тогда он все вспомнил.
Действительность.
Запрестольный образ. Здесь, в церкви.
Но он никогда не видел его так ясно. Открыв глаза, он видел не ангела, он видел ее.
Фигура Христа с поднятым вверх лицом и сложенными руками. Он сам так же стоял на коленях нынче ночью, когда пришел в церковь молиться за ее жизнь.
Пастор тяжело оперся на алтарь. Перед глазами все плыло.
Теперь он по-настоящему почувствовал холод, особенно тянуло с пола. Осень на севере коротка, зима уже завладела половыми досками. Он не знал, как долго простоял здесь. Не помнил, как зажигал свечи,
Он вспомнил свой страх.
Жива ли она?
Он стоял на коленях перед алтарем, положив на него сложенные руки. Но не мог сосредоточиться на настоящей молитве. У него мелькала только одна мысль. Жизнь.
В церкви все было так, как тогда, когда он прошел по центральному нефу и запер дверь на крюк. Когда это было? Вчера?
Тюбики с краской, кисти, тряпки. Все валялось вокруг. Ясно ощущался запах скипидара. Краска, выдавленная на палитру, уже засохла. Тюбик с красной краской, которой он пользовался, когда писал ее волосы, был не закрыт. Какое-то время он ждал, что она сейчас придет они смогут начать работать.
Отвернувшись от алтаря, пастор неверным шагом прошел в ризницу. В приоткрытую дверцу шкафа был виден портрет Сары Сусанне. Он самспрятал его туда? Дрожащими руками пастор вынул портрет из шкафа и поставил его на стол. Линии и краски поплыли у него перед глазами. Он вспотел, но ему было холодно. Дрожащей рукой он схватил чашу, которую она протягивала Христу, и наполнил ее из зеленой бутылки, стоявшей в шкафу. Держа чашу обеими руками, он сел у стены на стул для невесты. Дверь в церковь осталась открытой. Серый свет проникал к нему в ризницу. Полоски стекла.
И тут он увидел ее. Она вошла из церкви в ризницу и села на другой стул напротив него. Так же, как в первый раз, когда начала ему позировать. Ее голос звучал ясно, тоже как в первый раз. Он был глухой, но слова звучали отчетливо:
— Пастор Йенсен, как вы хотите, чтобы я села?
Там, в глубине, было мокро и холодно. И обжигающе жарко. Он слышал, как она кричала. Чтобы найти ее, нужно было пройти сквозь огонь и воду. Там, откуда они пришли, были люди. Говорили над его головой, словно он был мертвый. Это его не испугало.
— Она там... внизу, — прохрипел он.
Но они не хотели считаться с его словами. Ничего не ладилось. Он не мог понять, где кончается море и начинается берег. Однако понимал, что должен найти ключевое слово. Всегда нужно знать ключевое слово.
— Мама? Мама!
Она сразу склонилась над ним. Он заранее знал, что она скажет.
— Никакой живописи, пока ты не сдашь экзамен на богослова.
— Я сдам этот экзамен... Мне только надо ее найти... это... необходимо...
Пастор открыл глаза, он лежал в кровати. Ему показалось, что он отчетливо видит доктора, который стоит у окна, заложив руки за спину. Потом вспомнил бесполезные поиски. У него было чувство, что его тело исчезло, осталась только голова, плававшая теперь в кровати.
— Ее нашли? — хотел спросить он, но слова куда-то пропали.
В углу комнаты, на комоде, горела лампа под белым колпаком. Запертая домашняя луна. Она никогда не нарождалась, никогда не была на ущербе. Вечно одна и та же: серая, когда свет был погашен, или ослепительно-белая.