Сто осколков одного чувства
Шрифт:
– Надо было три съесть, не боле, – понимающе кивнул Второй. – Опять же, нервы.
– Да. Может, четыре еще потянул бы зараз. Но пять – это...
– Да ладно, дальше давай. Накатим?
– Погодь.
– Гут. Валяй, складно рассказываешь.
– Дальше дело было так. Клоун наш совсем поплохел после собственной блевотины. Улегся на пол рядом с парашей, голову руками закрыл и говорит одно слово: «Уходи».
– Гы. Она уходит, а тут ты!..
– Нет, погодь. Она – к нему, рядом ложится. И давай шептать что-то на ухо. И обняла его сверху,
– Да ну? Гут!
– Ага. Обнялись, ебутся и шепчутся. Я ухо приложил, чтобы слышнее было. Она ему: «Милый, родной, люблю...» Ну, и он ей то же самое. А иногда совсем тихо шептались, мне не разобрать было...
– Ну...
– Чего «ну»... Худо-бедно кончили, поплакали, пообнимались – и одеваться стали. Не жарко, в камере-то, голым долго не походишь.
– А потом?
– А потом Он ее к двери провожал. За руку держался, отпускать не хотел. В самых дверях она к нему повернулась и спокойно так говорит: «Ты мне, небось, не веришь, что никого не было?» Он улыбается, ничего не говорит. А она ему: «Ты верь. Не было». А он ей: «Спасибо».
– Чево? – Второй пожал плечами. – За пирожки, что ль?
– Не знаю...
– Гут! – Второй потер руки и разлил остаток водки по стаканам. – Теперь валяй, рассказывай, как ты ее потом... Того этого...
– Вот теперь накатим.
– Давай.
Свет лампочки, переломившись в запрокинутом стакане, прыгнул на стену хворым электрическим зайчиком.
– Отвел его в камеру, возвращаюсь.
– А она?
– Она спокойно так говорит: «Я готова».
– А ты?
– А я ее за жопу взял и говорю: «Пошли, раз готова».
– Гут. А она?
– А она мне: «Поскорее, если можно». И заходит обратно в камеру. «Здесь?» – спрашивает.
– А ты – за ней, дверь запер, – Второй облизнулся, – и в хвост и в гриву!..
– Ага. И раком, и боком, и вертолетом, и солнышком, и за щеку с проглотом... Все, что жмурик не доебал – мне досталось. Кричала, сучка, как резаная – нравилось, поди.
– Эхма... – Второй залез рукой в штаны – поправить распухшее хозяйство... – Хорошо...
Первый вздохнул и доцедил пару капель из пустого стакана. Стояла такая тишина, что слышно было, как у Первого на душе скребут кошки.
– Где бы еще водки достать? – сказал Второй. – Душа горит...
– Хорошо бы, – хмуро отозвался Первый.
– Слышь...
– Чего?
– А ведь ты пиздишь... – Второй блеснул глазом из темноты. – В глазок смотрел, а ебать не ебал. Отвел, поди, к выходу и пальцем не тронул?
– Может, и так... – Первый вздохнул.
– А я бы все равно выебал, – зло сказал Второй.
– Может, и так... – повторил Первый и посмотрел в пустой стакан.
Эротический этюд # 47
Поздняя ночь. Все избы в деревне кажутся на одно лицо, и только брешут каждая на свой собачий лад.
Пара картинно прощается у плетня. Девка, сомлев до дури в голове, клонится на плечо Картузика. Тот гладит ее ласково по волосам, целует на прощанье и отодвигается в темноту. Его мы еще догоним, а пока поможем девке подняться по ступенькам, а то не держат ее грешные ножки. Меж ними – беспорядок, боль. Что-то мокрое и счастливое копошится там, дображивает горьким медом.
Она открывает двери и тихо, крадучись, разувается. Вдруг тьма обрушивается на нее стоголосым девичьим шепотом, чьи-то руки хватают ее за плечи, разворачивают во все стороны, зажимают рот, чтобы с перепугу не орала.
А она и не удивляется как будто. Такая ночка была, что уже нет сил удивляться. Только отмахивается от рук и шепотов, чтобы не мешали. Слышит со всех сторон смех, узнает голоса подруг.
– Ну, что, красавица?... Нагулялась? – шепчет одна.
– С Картузом сколь не гуляй – все мало... – отзывается другая.
– Да еще с вами, сучки, делиться... – ворчит третья.
– Да ладно вам, девки. Нам радоваться надо, а вы...
– Да уж... Не появился бы Картузик, так и померли бы, счастья не зная...
– Ага... Одна радость была бы – сватов от Жердяя гонять...
Общий хохот. Жердяй, первый парень на деревне, любил спьяну засылать сватов, а поутру забывал, к кому. Трезвый он был мрачен, тискал девок по углам и все норовил погрозить своей здоровенной елдой. Некоторым она нравилась, но то угрюмое, из чего она росла, отпугивало напрочь...
– Вы о чем, девки? – спросила наша героиня. – Не пойму, что-то...
– Ах, не поймешь... Ну, так мы тебе расскажем...
Цепкие руки, среди которых было немало по-мужски сильных, приученных к работе, мигом сорвали с нее всю одежду. Вспыхнула спичка, осветив здоровое, сдобное тело. Пятнышко крови на бедре выглядело черной кляксой.
– Это что? Да ты не бойся, тут все свои...
– Ага. Сестрички мы теперь, бояться нечего...
– И не узнает никто.
Она досадливо оглянулась. Ей хотелось отлежаться, помечтать и поплакать. А тут – на тебе. Сени полны по-друг, как собственная душа – счастья. А в счастье таком уже нету сил ни злиться, ни ревновать. Со всех сторон таращатся веселые, хмельные глаза девок, в одночасье и навек ставших сестрами. Сестрами по этому самому счастью. Она вздохнула покаянно, улыбнулась искусанными губами.
– Ну, было, девки. Сами знаете. А теперь одежу верни-те – чай, не лето не дворе...
...Картузик возвращался кружной дорогой. Ему не хотелось в хату, стены всегда были ему в тягость. Зато простор, украденный тьмой, был виден и слышен ему, как днем. Он жил на этом просторе, был его частью. В избу старухи, пустившей его жить за помощь по хозяйству, он заползал, как пес – в конуру – только чтобы поспать, не боясь дождя. Он жил в четырех стенах уже пятый месяц и недавно начал поглядывать на дорогу, по которой пришел и по которой пойдет дальше, когда придет срок...