Сто рассказов из русской истории. Жизнь Эрнста Шаталова. Навеки — девятнадцатилетние. Я вижу солнце. Там, вдали, за рекой
Шрифт:
Кончился у красноармейцев срок службы, разъехались они по разным селам и городам и тоже на новых местах о секретной просьбе товарища Ленина всем рассказали.
Передавалась эта просьба из уст в уста. Ходила по ближним и дальним местам. Дошла и до наших дней.
Вот и я вам о ней рассказал. И вы в свою очередь тоже о ней расскажете. Только помните — просьба была секретная.
Ну, а подарки? Что же — перестали рабочие и крестьяне присылать подарки товарищу Ленину? Нет. Продолжали.
В чем же тут дело?
Трудно понять. Россия — страна огромная. Может, не все о
Крестьяне одной из сибирских станиц решили при жизни поставить Ленину памятник.
Послали они в Москву своих делегатов с наказом получить от Владимира Ильича на то разрешение.
Прибыли делегаты. Принял их Ленин:
— Здравствуйте. Как вы доехали?
— Хорошо, — отвечают крестьяне.
— Как у вас с урожаем?
— Бог не обидел.
— Нет ли перебоев с товарами в ваших местах?
— Завозят, Владимир Ильич, завозят. И ситцу хватает, и гвозди есть, и с мылом нужды не терпим.
— Ну что же, очень приятные вести, — улыбнулся Владимир Ильич. — Тогда вопросы мои исчерпаны. Слушаю вас, товарищи.
Рассказали делегаты, в чем дело.
— Памятник? — переспросил Владимир Ильич.
— Памятник, — отвечают крестьяне. — Мы уже и камень для фундамента завезли, — сообщили они не без гордости. — И место, Владимир Ильич, хорошее — на вышине. Березы стоят в два обхвата. Речка, желаешь — рядом. Видно — кругом. Так что обижен, Владимир Ильич, не будешь.
— А вот и буду, — ответил Ленин. Улыбка сошла с лица. — Буду, и даже очень.
Смутились крестьяне. Не ожидали, что дело примет такой поворот.
— Место, согласен — отличное, — продолжает Владимир Ильич. — А вот что касается памятника, то тут я решительно против. Категорически. — Ленин повел рукой. — Так и скажите в Сибири товарищам. Ясно, надеюсь. Благодарю за внимание. Желаю успехов, — попрощался Владимир Ильич.
Вернулись делегаты к себе в станицу, рассказали о встрече с Лениным.
Как водится, пошли разговоры.
— Не желает, выходит, Владимир Ильич.
— Может, место ему не понравилось?
— А вы толком с ним говорили? Сказали, что камень уже завезен?
— Сказали, сказали, — отвечают делегаты. — И место ему понравилось. И мы говорили яснее ясного. Дело тут, мужики, другое — скромность великая в Ленине.
Хотели крестьяне наперекор всему все же поставить памятник Владимиру Ильичу. Однако потом не решились. Уж очень против товарищ Ленин.
— Может, ему виднее…
Стали крестьяне думать, что же им делать с камнем. И место хорошее — зря пропадает.
И вот после долгих споров и пересудов пришли вдруг к такому согласию: поставить на месте у тех вековых берез, на зависть округе, школу.
Решили и сделали.
Стоит она нынче на вышине, вписалась в сибирское небо. Березы по каждой весне новой листвой рождаются. Речка журчит под обрывом.
Полнится все вокруг веселым ребячьим смехом.
Идут годы, один за другим. Уходят жизни, события в прошлое.
А школа стоит.
Стоит в сибирской станице памятник вечный Ленину.
Владимир
ЖИЗНЬ ЭРНСТА ШАТАЛОВА
Повесть
Поднимаюсь по лестнице крепкого, довоенного московского дома, звоню в дверь, где живет Эрнст Шаталов. Звоню и жду, а на душе предчувствие тяжкого и, может быть, бесполезного свидания и разговора. Тишина. Никакого движения там, в квартире за дверью. Жду, не ухожу, потому что знаю: хозяин всегда дома… Что ж, никого, что ли, нет, кто бы мог открыть дверь?..
Наконец резковатый голос спрашивает: «Кто?» Отвечаю — и дверь открывается сама. Вхожу в сумрачную по-вечернему квартиру, тот же голос говорит: «Раздевайтесь, пожалуйста». И кажется, что это не человек, а микрофон, какой-то прибор, который сам открыл дверь и теперь велит раздеваться и указывает, куда идти. Я разделся, пошел, неловко, жестко, скрипя половицами в тихой, безжизненной квартире. Вошел в комнату, слегка зашторенную, чистую, небольшую. И увидел человека…
— Садитесь, пожалуйста, — говорил он, торопясь и как бы смущаясь. — Пусть вас не стесняет… Вот это кресло придвиньте сюда. Знаете, некоторые, когда приходят ко мне, то чувствуют себя не в своей тарелке… Их, видно, травмирует мое состояние. А меня уже мое состояние не травмирует. Я привык, а они не привыкли… — Так говорил этот человек, торопливо, нервно, резким сильным голосом, который я уже знал и к которому еще не привык. — И знаете, по первому шагу, по первому звуку уже чувствую, что они думают обо мне, и даже знаю: придут еще или нет.
Он был один, странный хозяин этой квартиры.
Никого — ни родных, ни общественников, ухаживающих за прикованным к постели человеком, — никого, просто хозяин, дружелюбно и вместе с тем напряженно и изучающе глядящий на меня. Отчего же я отвожу глаза? Оттого, что инстинктивно не хочу обидеть его любопытством; оттого, что еще не нашел себя, не знаю, что говорить и как держаться; оттого, наконец, что я стою, а он лежит, и в этом пропасть между нами. И чем я могу ему помочь? А если нечем помочь — так зачем я здесь?..
— Очень многие не приходят снова. И действительно, тяжело со мной общаться. Да, тяжело, — повторил он. И это уже звучало не иронически, не с издевкой, а печально, потухше.
Потом он замолк, видимо утомившись от этого нервного всплеска, и в комнате стало тихо, возможно, так же тихо, как час назад, как десять часов, как год или три, как бывало по девятнадцать-двадцать часов в сутки, когда он был не с людьми, не с гостями и не с врачами, а только лишь с самим собой. Поэтому иногда и возникала внутренняя и не совсем уже поддающаяся контролю потребность — говорить вот так горячечно-нервно и с обидой…