Сто рассказов о Крыме
Шрифт:
И не здесь ли, на Чатыр-Даге, Мицкевич решил, пока подоспеют его спутники, посетить в Гурзуфе другого изгнанного поляка, графа Олизара?
Густав Олизар был тоже поэт, но жизнь его текла строго и уединенно, не в пример одесским дням Мицкевича.
Очевидно, поэты разговаривали, встретившись, о Польше, России, о греческих патриотах и лорде Байроне. Теперь, после его смерти и после стихов Пушкина, невозможно было не говорить о нем в виду моря, под рокот волн. Скалы обступили уединенную бухту, пахло ветром, слетавшим с окрестных гор, запах этот был прохладен и чист, а также какая-то грусть проступала в нем: то в речных долинах цвел ломонос…
Могли ли говорить между собой поэты о тайных обществах?
Они
…А через несколько дней, когда впечатления от свидания с Олизаром отошли, когда жаркое утро началось совместной поездкой с пани Собаньской в горы — Мицкевича ждала разительная неожиданность. Все было восхитительно в тот день: спелые колосья трав, пунцовые цветы дикой гвоздики, гибкий и сильный стан Каролины Собаньской, стянутый амазонкой.
Натуралист Бошняк, их докучный спутник, отстал, сославшись на головную боль и слишком резкое солнце. Вперемежку с вопросами о графе Олизаре пани Собаньская смеялась над натуралистом: как он полз по краю заросшего шиповником гребня! Интересно, что тому виной — трусость или близорукость?
Вечером, отправившись на обед к Витту, Мицкевич имел случай убедиться, что близорукостью страдал скорее он: за столом присутствовал и натуралист Бошняк. Витт вторично представил его, теперь уже в качестве человека, очень и очень помогающего государству вылавливать некоторых злонамеренных «букашек»! Поэт замкнулся, задумался. Знала ли Каролина об истинном лице Бошняка?
Утром по прибрежной тропе он поскакал на Аю-Даг и с высоты отвесного обрыва наблюдал за игрой волн. Может быть, думал об их неуловимом коварстве, о том, что женщина, ради которой он терпел общество Бошняка, тоже коварна не менее, чем красива. Однако коварство пани Собаньской скорее всего представлялось ему чисто женским, разбивающим послушные сердца. Его сердце не хотело быть послушным, и в восемнадцатом крымском сонете Мицкевич написал:
Не так ли, юный бард, любовь грозой летучейВорвется в грудь твою, закроет небо тучей,Но лиру ты берешь — и вновь лазурь светла.Не омрачив твой мир, гроза отбушевала,И только песни нам останутся от шквала —Венец бессмертия для твоего чела.О себе он это говорил, или обращался к Олизару, безнадежно влюбленному в Марию Раевскую?..
…Осталась еще одна нераскрытая страница этого путешествия, о которой я упомянула в начале рассказа. Заключается же она в том, что архивные документы Третьего отделения с неопровержимой точностью установили: пани Собаньская была платным осведомителем будущего шефа жандармов Бенкендорфа. А Мицкевич в этой прелестной прогулке рассматривался, скорее всего, как приманка, на которую кто-то должен клюнуть. А там пойдет разматываться ниточка, та, что столько времени не давалась в руки генералу Витту.
…Я рада, что Мицкевич не узнал всего о Каролине Собаньской. Дойди до него, правда, он, возможно, не смог бы воспеть ни радужных лесов, роняющих красные искры росы, ни зарниц над морем, ни туч на вершине Чатыр-Дага. А так Алушта прочно вошла в историю мировой литературы: имя ее в названиях крымских сонетов Мицкевича "Алушта днем", "Алушта ночью".
Звезда над домом
Дом с тонкими колоннами стоял в конце ветхой каштановой аллеи, и сам был стар, не наряден. Как одно из зданий в современном поселке, занятое детским садом и почтой, снабженное мемориальной доской, напоминавшей, что именно здесь гостил Грибоедов. Но горы вокруг стояли те же, и туманная от цветения садов долина сейчас в сумерках казалась прежней, пустынной и тихой. Над домом еще не мерцала, а только угадывалась одинокая звезда, и обстоятельства были таковы, что вспоминалось почти вслух: "Звезда пленительного счастья". А может быть, лучше: "Звезда вечерняя, печальная звезда"? Во всяком случае, сто пятьдесят лет тому назад в доме звучали и эти, и многие другие строки Пушкина…
Исследователи иногда называют Саблы крымской Каменкой. И в самом деле, здесь, в имении Бороздиных, так же, как там в имении Давыдовых, собиралась молодежь; кружились в вальсе, поднимали пенные чаши, влюблялись, клялись в верности. Но здесь в Саблах, в пятнадцати верстах от Симферополя, так же, как в Каменке, этом южном гнезде декабристов, клялись не только нежным девам и юным женам. Была высшая верность — убеждениям.
И так же, как в Каменке, Пушкина здесь считали своим. Позднее в воспоминаниях один из декабристов скажет: "По крайней мере, 9/10, если не 99/100 тогдашней молодежи первые понятия о крайних революционных мерах получали из его стихов". Но Пушкина здесь считали своим не только на общих основаниях. Бороздины и Давыдовы — родня. А с Давыдовыми поэт дружит, любит их, почти так же, как Раевских, которые, кстати, тоже родня и Бороздиным и Давыдовым.
Девушки из семейства Раевских и Бороздиных пленяют сердца не только красотой, но и образованностью. Конечно, это из-за них, невест на выданье, толпами съезжается военная молодежь в южные усадьбы. По крайней мере, так думает старшее поколение. Да и все те, кто ничего не знает о существовании обществ. Например, в этом убежден хозяин Саблов Андрей Михайлович Бороздин, сенатор, большой барин, бывший губернатор Тавриды. Хотя он склонен считать, что, кроме невест, Саблы привлекают внимание отлично устроенным хозяйством и его, Бороздина, гостеприимством. И в самом деле, кто только у него не бывал! Здесь подолгу гостили, например, Раевские, сюда заезжал генерал Михаил Орлов — муж Екатерины Раевской, генерал Сергей Волконский — будущий муж Марии Раевской.
Ах, какая здесь была библиотека, и какие речи в этой библиотеке велись! Кто только не витийствовал здесь о благе прогресса, о необходимости просвещения! Случалось, и сам хозяин поддакивал. В особенности, если речь шла о развитии экономики. Тут он себя считал докой.
И в самом деле, его сады, питомники многие вспоминали с уважением. Об Андрее Михайловиче вообще многие говорили не то, что с уважением — с восхищением. Правда, иные, в особенности иностранцы, удивлялись при этом отрепьям лакеев, раболепию многочисленной дворни. Или тому, что на суконной фабрике крепостные работают даром, за одно пропитание. Но это так, мимоходом отмечалось, а в основном: что за человек на краю Скифии — десять журналов выписывает!
Что за хлебосол, какие в подвалах французские вина!
Существовали, однако, и другие мнения о губернаторе. Однажды не слишком щепетильно повел он себя с каким-то перекопским купцом, то ли вступил с ним в незаконную сделку, то ли просто надул. С соседями судился из-за окрестных лесов и оттягал их, пользуясь административной своей властью. Но многие от подобных слухов отмахивались: завистники, мол, их про Бороздина распускают.
Так текла жизнь в Саблах, двойственная, странная, если подумать. Жизнь администратора и крепостника, у которого очень скоро полродни окажется в кандалах или хотя бы просто под арестом по делу четырнадцатого декабря. Но пока все как будто мирно в большой семье. Вышли замуж дочери, за людей достойных. Может быть, чуть более беспокойных, чем хотелось бы бывшему губернатору. Мария, старшая, замужем, за отставным штабс-капитаном Иосифом Поджио, младшая, Катенька, жена подпоручика Владимира Лихарева.