Сто рассказов о Крыме
Шрифт:
Романтизм, начавшийся с книг Жюля Верна и Фенимора Купера, привел Семена под флаги совсем иной справедливости.
…Было в семье Немичей еще трое детей: Евдокия, Варвара, Юлия. Все они были прежде всего красавицы. Высокие, плоеные прически, мягкое задумчивое выражение огромных глаз, нежные щеки — разве можно за такой, за собственной красотой рассмотреть чужое горе, чужую нужду? А вот рассмотрели, ушли в революцию.
Варвара работала в следственной комиссии, секретарем в Совете рабочих и солдатских депутатов, от Юлии, кроме фотографий в городском музее, осталось наивное заявление на имя городского головы. В нем женщина
В судьи Юлию не выбрали, да она, наверное, и не ждала, что выберут, просто заявила свое право, равное с правами мужчин. Позже Юлия занималась обеспечением необходимым семей тех, кто ушел на фронт против банд Каледина.
Немичей белогвардейцы схватили в апреле восемнадцатого и держали сначала в Евпатории. Но настроение в городе было такое, что грозило взрывом. Незачем подносить спичку к пороху — Немичей переправили в Симферополь.
Там в тюрьме сидели они долго: и во время кайзеровской оккупации, и во время англо-французской интервенции. Расправиться с ними белые решились только в марте следующего года. Подогреваемые евпаторийской буржуазией, офицеры Добровольческой армии с охотой взяли на себя это черное дело.
Как рассказывает в своем очерке о семье Немичей Б. Тавровский, решение состряпано было прямо на балу в Евпатории, чуть ли не между двумя танцами. "Уничтожить. Так будет спокойнее" — постановили не только господа военные, но и их достойные супруги. Больше того: жена офицера Калашникова взялась опознать в симферопольской тюрьме евпаторийских большевиков. Что и сделала на следующую ночь после упомянутого бала. Она сама наводила свет фонаря на лица арестованных, лежащих на полу: "Этот, этот, эта…"
Все остальное свершилось очень быстро. Антонина спросила, куда и зачем их выводят. Варвара крикнула что-то о трусости белых, не решающихся даже сейчас сказать правду в глаза, Юлия заплакала. Потом стали отдавать Евдокии обручальные кольца, просить: сбереги детей…
…Немичей: Семена, Антонину, Варвару, Юлию — расстреляли на станции Ойсул, далек от Евпатории, на противоположном конце полуострова, под Керчью. Зарыли в общей яме и землю над ними притоптали сапогами, чтоб без следа, без могильного холмика сгинула семья. Понимали: такие, как они, всегда будут знаменем, вокруг которого объединятся другие.
Что значит легендарная биография
В первый раз он появился в Крыму, в Севастополе, летом 1917 года. И уже тогда за ним шла легенда. Эта легенда была не такой, как последующие: она не приукрашивала и без того удивительные события, она шипела: "Никакой, во-первых, не Мокроусов, а Савин". И, во-вторых, отнюдь не бывший балтийский матрос, а — германский шпион. Три мешка денег получил, продал родину".
Однако легенда, даже самая злобная, должна же отталкиваться хоть от каких-то фактов. Почему Савин? Потому что за границей, куда бежал от преследования царской охранки, жил долгие годы под этой фамилией. А заграница оказалась далекая: Швеция, Дания, потом Англия и даже Австралия, Южная Америка, Китай…
В Сидней, Мельбурн, Ньюкастл Мокроусов ездил собирать средства для политзаключенных. В Южную Америку попал, спасаясь от высылки в Россию, где свирепствовала реакция. В Буэнос-Айресе организовал Союз русских рабочих, откуда и вернулся на родину уже после Февральской революции…
Вот какой человек ходил по бульварам Севастополя летом 1917 года, выступал на митингах, слушал ораторов, опровергал, как мог, первую недобрую легенду о себе.
Из Севастополя, быстрый в решениях, Мокроусов отправился к месту прежней матросской, доэмигрантской службы, как бы только затем, чтоб доказать справкой: он, мол, это именно он. Поносил чужую фамилию — хватит. Но было и другое: хотелось своими глазами увидеть, что там делается на милой сердцу Балтике, попасть в гущу событий, которыми руководили большевики…
Осенью, уже после Октября, вернулся в Севастополь убежденный сам, убеждающий других: революция победит, надо только помогать тем, кто устанавливает Советскую власть.
Моряки Севастополя первыми выступили на борьбу против сил контрреволюции. В ноябре 1917 года в боях с корниловцами под Белгородом Мокроусов вспоминал, как провожали первый Черноморский революционный отряд. Как плакали женщины в серых шерстяных платках, бежали рядом мальчишки, как спускались к вокзалу по Корабельной стороне под пение «Интернационала». Низко плыли тяжелые звуки духового оркестра, и сотни матросских глоток истово выпевали:
Это есть наш последнийИ решительный бой…Грузились в вагоны, выставляя из дверей тупые рыла пулеметов, вывешивали плакаты — зубным порошком по кумачу: "Смерть буржуазии!", "Прах капиталу!", "Умрем за власть Советов!", "Мир хижинам, война дворцам!"
Мокроусов выступал на митингах, организовывал поезда, вооружал товарищей, а со вторым эшелоном уехал сам в качестве командира отряда, отправился душить гидру контрреволюции.
Громыхало, пахло порохом время черных бушлатов и маузеров в деревянных кобурах, время мандатов и страстей. Время требовало стремительных, легендарных характеров, и характер Алексея Васильевича Мокроусова отлично вписывался в него.
Пройдя через бои, он явился в Севастополь для того, чтоб сформировать новый отряд. И опять бои, и опять идут в Севастополь выразительные и краткие телеграммы-рапорты: "Зверево взято. С нашей стороны есть убитые и раненые — 35 человек. Продвигаемся и продвигаемся дальше…", "Прибыл в Никитовку. В Мелитополе взял на 1000 человек обмундирования и 280 винтовок".
Весной, после разгрома донской контрреволюции, отряд Мокроусова вернулся в Крым. В выданном ему 10 марта 1918 года мандате говорилось: "Предъявитель сего действительно есть начальник Областного штаба Красной Армии — товарищ Мокроусов, которому поручено формирование всей как пешей, так и конной Красной Армии в городах: Симферополе, Евпатории, Феодосии, Мелитополе, Джанкое…"
Республика Тавриды пыталась отбиться от интервентов. Мокроусов выехал на Перекоп, участвовал в боях севернее его. Но силы были слишком не равны, и австро-германские дивизии двигались по Украине, а Красная гвардия отступала с боями. Из огня этих боев Мокроусов продолжал слать в Севастополь телеграммы: "Все время идет бой… Деремся с 21 ландштурмским полком… Настроение бодрое, трусов нет".