Сто рассказов о Крыме
Шрифт:
Встреча должна была произойти в Калиновке, но я попросила шофера:
— Давайте сначала в Первомайское…
В Первомайском я работала сразу после института и не видела его с пятьдесят седьмого, ровно десять лет.
— Вон винзавод у них, — сказал шофер. — Не знаю, в ваши времена был ли…
— В мои времена и куста винограда не росло…
Мы проехали уже виноградники, и теперь машина шла мимо цветущего сада. Деревья были высокие, развесистые. Шоферу, очевидно, казалось: вот так вот и стояли они с самого
— На малой воде, — сказал он одобрительно. — Не ждали нас, били артезианы…
Ровное зеленое свечение струилось над поселком. И становилось ясно: не только сейчас, в апреле, но и в августе пыльные вихри смиряют свою злую прыть, натыкаясь на деревья. А деревья росли не только в сквериках и дворах. Они выбегали к тротуарам и перебегали через тротуары. Клумбы раскинулись всюду, будто люди спешили наверстать упущенное, торопились друг перед другом быть щедрее, отзывчивее. И земля тоже торопилась.
…А потом мы свернули к Калиновке.
Передо мной была широкая, очень широкая полоса рыжей, обнаженной глины, и по полосе этой мощно ползли автоскреперы с ковшами, готовыми взять в свою пасть по 8–9, а то и по 11 кубов земли и перенести ее туда, где насыпалась дамба.
Первое, что бросилось в глаза, был старый, стоявший у дороги скрепер. Силуэт его был такой же мощный, как у других. И так же, как другие, он напоминал не то бизона, не то древнего ящера. Во всяком случае, что-то живое и могучее. Но в тусклой краске, в обилии вмятин сквозила усталость.
— Старик, — сказал как о живом бригадир. — Шесть с половиной лет вкалывает.
Глаза бригадира взглядывали пронзительно, и во всем его облике сохранялось что-то от романтики тех первоначальных дней шестьдесят первого. От тех дней, когда люди словно сами себе удивлялись: а ведь нам поручено, не кому-нибудь, именно нам.
— Это он сейчас десятый, — кивнул бригадир на номер старого скрепера. — А был сто десятым. Мы, когда механизмов еще мало было, счет вели не с первого, а с сотого.
— Зачем? — хотела спросить я, но бригадир сделал руками обхватывающий жест, который очень хорошо объяснял, зачем: ради внушительности, ради грандиозности.
Один за одним строем шли скреперы. Так же, как десятый сфотографированный для музея, они похожи были на живые существа, в данном случае любопытствующие, из-за чего толпится народ… Они все подползали к бригадирскому скреперу, останавливались чуть поодаль, кабины их пустели, но это ничего не значило: скреперы, казалось, обладали способностью самостоятельно прислушиваться к тому, что говорит бригадир об их прошлом.
Бригадира зовут Петр Бойко.
— Каланчак! — в третий раз за десятиминутный разговор произносит он это слово. — Воды машинам — по кабину. Сами прыгаем не хуже лягушек. Только одно выручало: характер у начальника участка подходящий был.
— А что, сейчас изменился?
— Да нет. Только теперь Губаренко не у нас, а начальник СМУ в Красногвардейском… Может, встречали?
— Не встречала. Так какой же все-таки характер? — спросила я без особого любопытства и нажима, просто уточняя.
— Губаренко скажет: "Зробить, хлопци", и хлопцы не подведут. Нас-то он никогда не подводил. И простой он, а знания, что в теории, что в практике, — бригадир опять взмахнул руками, будто пытался и не мог обхватить необъятные знания Губаренко… Или это относилось на только к знаниям?..
И потом весь тот день меня сопровождали рассказы о Губаренко.
— Один понимает себя как главнокомандующего, а Губаренко как главного отвечающего.
— Чтоб Губаренко когда-нибудь сверху вниз с рабочими — так не бывало. Он и сам на любого из нас походит: кепочка такая, сапоги, только не молодой…
— Губаренко первый вместо тарифных ставок ввел сдельщину. Хлопцы сразу в карты играть бросили. От рулей не оторвешь… А какую надо выдержку, чтобы день с нами возиться, а ночь задачки по учебнику решать, в институте заочно учиться.
Это уже говорил тот скреперист, в кабину которого меня посадил бригадир: почувствуй, мол, сама, что такое смена, ее напряжение, но заодно и ее возможности. Слова, которыми скреперист рисовал портрет Губаренко, слетали с губ его толчками и были плохо слышны в лязге металла, в натужных стараниях двигателя. Скрепер плыл, как по волнам, по неровностям рыжей, раздетой земли, тяжело вползал на насыпь. Девять кубов, взятых им в пасть, высыпались, разом ухая, входили, как малая крупица, в тело дамбы.
Я смотрела на руки скрепериста. Меня всегда волновала эта мощь человека, передвигающего рычаги. А может быть, волновали воспоминания? Сорок пятый год, тяжелые, кое-как залатанные на гусеничном ходу «НАТИ», курсы трактористов, курай, разор, земля, заросшая сурепкой, медуницей, осокой, и этот запах разогретого мотора, металла, масла…
— …А на Каланчаке ночью прорвало, вода уже до мотора дохлестывает. Губаренко всем голосом крикнул, сразу хлопцы сообразили, что к чему!
— А вы?
— Что я? Технику все уводили, поднимали в степь, а Губаренко…
Губаренко, Губаренко, Губаренко…
Я не запомнила фамилии скрепериста, а эту запомнила.
…Один за одним строем шли скреперы, высыпали землю, взятую из карьера, снова входили в свою прежнюю колею. Колеи же были огромны, на них швыряло, как на океанской, не морской волне. И это усиливало ощущение того, что присутствуешь не при обычной, пусть даже значительной работе, а при созидании. Чем-то вроде египетских пирамид, вечным и непостижимым представился вдруг мне этот разрез масленно и радужно блестевший на отвалах земли.