Стоход
Шрифт:
Вторую борозду дед Конон начал, только выждав, когда Санько скроется в лозняке. Плутовато посмотрев по сторонам, старик переставил плуг на добрых полметра вправо от межи и тронул коня вожжой.
— Дедушка! Это ж мы — лишнее, — тревожно прошептал Гриша и в ужасе оглянулся, не видит ли кто.
Дед молчал.
Конь дугой выгнул костлявую спину и низко опустил голову. Роняя пену с узды и надсадно хекая, он шел так поспешно, словно тоже понимал, что захватывает лишнее.
— Дедушка! — опять заговорил Гриша. — Это ж не наше…
—
И все же Гриша возразил:
— Так это ж теперь не панское!
Дед остановил коня. Устало отер вспотевшее лицо. С сожалением посмотрел на ровную, черную борозду.
— А правда… — согласился он, хотя в глазах его еще не погас блудливый огонек.
Гриша впервые видел такую озорную, плутоватую улыбку на вечно хмуром, морщинистом лице деда.
— Не верится, что у нас теперь столько земли! Совсем не верится!
Но даже после этого признания дед продолжал пахать чужое. И лишь когда довел борозду до конца, сказал нарочито беспечно:
— Да не бойся. Это ж земля Гири. За темное дело получил он ее у пана еще прошлой весной. У него теперь двадцать гектаров. Половину смело можно разделить между бедными.
Гриша брел по глубокой свежей борозде, надеясь, что дед устанет и разрешит ему пахать. Но старый пахарь, дорвавшийся до любимого дела, забыл обо всем на свете и так навалился на плужок, будто бы и сам вместе с лемехом хотел влезть в мягкую, рассыпчатую, хорошо подготовленную весенним солнцем почву.
Лишь вспахав половину поля, дед дал коню отдохнуть и сам присел на плуг.
Только что вспаханная сочная земля парила густо, привольно дышала всей своей широкой, могучей грудью. Чуть приметный болотный ветерок густо гнал по полю мелкие стайки тяжелого сизого пара. Как поземка, этот пар прижимался к земле, полз тонкими, юркими змейками, игривыми дымками резвился вокруг больших рыжих комьев, ждавших бороны. Казалось, что в свежих, еще пахнущих молодым огуречным рассолом бороздах дымят, разгораются маленькие очажки. И в каждом очажке зарождается загадочная, новая жизнь.
Немного передохнув, дед Конон начал нарезать борозды для стока воды.
Посей полешук на ровном поле, как это делают в других краях, у него не только ничего не вырастет, а вместо пашни к осени получится болото. Дождей здесь выпадает столько, что земля не успевает впитывать. Вот и научились хлеборобы избавляться от лишней влаги: по вспаханному полю через каждые два-три метра нарезают борозды для стока воды и только потом боронят и сеют. Рожь в этих бороздах обычно выходит хилая, бледная — вымокает. Зато на избавленной от лишней влаги полоске она поднимается буйная, зеленая, колосистая. Борозды эти, конечно, много отнимают урожая. Но без них в краю дождей и туманов не обойдешься.
Нарезать борозды надо тоже умеючи, чтоб вода в них не застаивалась, а быстро уходила
— Что, Сибиряк, чужую землю пашешь?
Дед и внук так увлеклись работой, что не заметили, как подошел к ним высокий хмурый человек с винтовкой на плече и пистолетом за поясом.
Старый Конон поднял глаза, вдруг натянул вожжи, остановил коня и, как подкошенный, сел на плуг.
— Ле-о-ов-ка! — узнав бывшего полицая, протянул Гриша и выронил кнут.
Он хотел сказать что-то еще, но не мог, словно Левка опять, как тогда в кабинете коменданта полиции, заткнул ему рот шарфом. Сухой, туго скрученный комок застрял во рту и не давал свободно дышать. Не шевелясь и не сводя глаз со своего заклятого врага, Гриша стоял за спиной деда.
— Ну! — холодно и люто уставились на Гришу чем-то тяжелым налитые совиные глаза. — Как пальцы? Зажило, как на собаке?
Гриша отвел глаза, чтобы скрыть свою ненависть, и спрятал правую руку в карман: не хотелось, чтоб этот гад, разбивший вместе с пальцами все самые отрадные надежды, еще и теперь глумился, любовался своей «ловкой работой».
— Теперь можешь играть на гармошке, сколько влезет! — дразнил Левка.
Гриша невольно глянул под ноги своего врага и увидел сапоги. Порыжевшие, избитые, но те самые, подкованные железом сапожища, которые растоптали его гармонь. Стало холодно, жутко. Вспомнились слова Левки: «Змею можно посадить за пазуху, если вырвать жало». Потом хруст пальцев под железным каблуком и резкая огненная боль. При этом воспоминании правая рука Гриши вздрогнула. От пальцев до локтя пробежали мурашки. Он сжал кулак, но не вытащил его из кармана.
«Налетела бы милиция!» — стиснув зубы, подумал Гриша.
Он не просто думал о милиции, а мысленно перенесся к деревянному дому районного отделения и, глядя на вывеску, как на икону, молил, уговаривал начальника скорее догадаться и прискакать на Чертову дрягву. Но вокруг, насколько видел глаз и слышало ухо, не было ни топота скачущих коней, ни говора людского, ни даже птичьего щебета.
Ехидно улыбаясь, Левка вошел в борозду, сел на свежий пласт против деда и нарочито громко спросил:
— Ну, как без панов, без хозяев?
Надо было бы смолчать, уклониться от прямого ответа. Но дед Сибиряк не умел притворяться, криводушничать.
— Обходимся. Обходимся, — в тон Левке ответил он.
— Не радуйся! — злобно процедил Левка. — Не долго вам пановать, гонять нас по корчам!
Только теперь дед Конон заметил Барабака, стоявшего в лозняке, опершись на винтовку, приставленную к ноге. Барабак смотрел в сторону села, видно, караулил своего напарника.