Стоим на страже
Шрифт:
Юрий все время ловил себя на том, что переполнен радостью. Глаза жадно светились, губы то и дело тончились в улыбке. Спохватываясь, пытался хмуриться, ходить со сдвинутыми бровями. Но из этого ничего не получалось. Стоило на время забыться, как брови сами пружинисто раздвигались, зубы оскаливались синеватой ясностью. «Словно копейку нашел!» — укорял себя, испытывая стыдливую неловкость. И еще ловил себя на том, что глядит на мир не только своими глазами. Рядом теперь находилась Нина. Он как бы мыслил за двоих, ощущал за двоих. Думал о том, чтобы его радость была их общей радостью. Он чувствовал Нинину руку у своего локтя. Ощущал сладковато-терпкий запах любистка, слышал суховатый шелест шелкового полотна, из которого сшито ее белое платье. Она так
— Як же вы живете?
— Так и живем. К скоту бегаем на ферму, за мясом — в ларек.
— В ларьке не всегда случается.
— Курицу режем.
— Ой-ой!.. — Нине такое не в привычку. У Терновых дома своя ферма. Бегать до ларька не приходится.
Словно бы и не расставался с Ниной. Хотя пришлось расстаться еще до своего отъезда. Перед началом занятий в институте подался с ней на автобусе в Бердянск. Носил ее широкий чемодан из фибры, набитый всяким добром. Сперва зашли в институт. Затем побывали в общежитии — окно ее комнаты как раз напротив центрального входа в парк имени Шмидта. Подумал тогда: «Может, перевестись Нине в Ленинград? Все-таки ближе будет!..»
Нина с ним всегда. Только до свадьбы ему казалось, что она все время от него убегает, хоронится. Теперь же — тулится к нему. Хотя они и не вместе, но все равно она при нем. Он чувствует ее тепло, видит широко раскрытые темные глаза, замечает подрагивание розовых тонких крыльев носа, густой устойчивый румянец на смуглых щеках. Нина все время как бы торопится куда-то, жадно ловит каждый взгляд, каждое движение Юрия.
— Тебе хорошо? — то и дело спрашивает он ее.
— Да! — обеспокоенно соглашается она. И все чего-то ждет, о чем-то думает, в чем-то сомневается.
— Что с тобой?
— Боязно как-то!
— Отчего?
— Не знаю.
— Мы вместе. Что же еще?
— Не верится… Не могу прийти в себя.
— Чего боишься?
— Ты уедешь.
— Снова приеду.
— Дождусь ли?.. Все кажется так непрочно, не насовсем. Лучше бы нам было пожениться после твоей службы.
Нинины опасения, Нинина тревога не передались Юрию. Так славно у него на душе, так ровно. И все время приподнятость, переполненность. Такое ощущение, будто находишься на могучем поплавке и он тебя держит на самой поверхности, у всех на виду.
Письмо из дома пришло три месяца назад, еще в июне. Сильно изменившимся, неровным почерком Нина сообщала о событии радостном и значительном: у Юрия родился сын, назвали его Андреем. Так решено было заранее по обоюдному согласию молодоженов: если дочка — Нюра, если сын — Андрейка. Нина писала из больницы, еще не оправившись. Получилось не письмо, а коротенькая, косо оторванная записка, стоящая, впрочем, многих дорогих писем.
Что-то новое появилось и в характере, и в облике Юрия за последний год. Вместо суматошной поспешности пришла к нему расчетливая уверенность. Стал он строже и спокойней. Лицо возмужало, потемнело, черты огрубели. Корабль с его бытом, с его интересами занял сознание Юрия целиком. Юрий словно бы слился с кораблем в единое целое, не мыслил себя вне корабля. Ему казалось, он и родился только затем, чтобы попасть на подводный атомоход, найти на нем свое место. Вернее сказать, он об этом так прямо не задумывался и специально себя не настраивал. Вышло все само собою. Процесс был длительным и трудным. Вначале сознание противилось, воля не подчинялась рассудку. Но пришло время — три года срок не малый, — и все образовалось, нашло свои места. Правду говорят: поживется — слюбится. Но и то правда, что противное душе не станет близким, не прирастет к ней, будет отторгнуто как инородное тело.
Корабль и флотская служба с самого
Поход отличался от всех прочих. Хотя и то сказать, двух одинаковых походов еще никогда не встречалось. Самое простое плавание все равно чем-то разнится от такого же простого предыдущего. Но тут получено задание уйти под паковые льды, находиться там длительное время, проверяя механизмы, аппаратуру. К походу готовились старательно под наблюдением офицеров различных служб.
Кедрачев-Митрофанов долго не шел на погружение. На недоуменные вопросы замполита Находкина отвечал неохотно и коротко:
— Успеется…
В кильватер лодки шла такая же атомная субмарина под бортовым номером «33». Она была едва различима за белыми высокими бурунами. Вдали, слева по курсу, в сизых сумерках проглядывался силуэт спасателя «Переславля». Шли, соблюдая радиомолчание. Лишь изредка передавали друг другу необходимую информацию светосигнальным фонарем.
На лодке находился Алышев. И это придавало походу особое значение. Каждому было понятно: раз командир соединения с ними, значит, задание получено весьма серьезное. Капитан первого ранга подолгу не задерживался на мостике, не сковывал своим присутствием волю командира. Посмотрев выход из губы, оценив обстановку в открытом океане, тут же спускался вниз, в отведенную ему каюту. Когда лодка находилась в погруженном состоянии и командир ее сидел в центральном отсеке, Алышев также старался меньше показываться ему на глаза. Он если и появлялся в центральном, то ни словом, ни жестом не вмешивался в распоряжения. Сохранял себя, что называется, для выполнения генеральной задачи похода. Иногда только просил:
— Иван Евгеньевич, загляни.
Когда оба заходили в каюту, оставались с глазу на глаз, Алышев, как бы совещаясь, спрашивал:
— Не лучше ли было бы проделать маневр следующим образом? — И спокойно посвящал командира в свои соображения.
Но на лодке, как и вообще на соединении, никто не заблуждался насчет характера «деда». Все знали, что тактичность его держится до поры до времени. А вот слетят стопора — тогда беда. И то еще надо заметить, что «дед» знал, с кем и как себя поставить. С Кедрачем не расшумишься. Кедрач сам любит пошуметь. А есть командиры, которые охотно становятся за спину начальника, ждут указаний по любому поводу, ловят каждый жест. С ними проще, вроде бы хлопот поменьше. Но почему-то нет-нет да и потянет «деда» на лодку к Кедрачу. Иногда он ловит себя на мысли, что успевает у Кедрача кое-чему поучиться, признает за ним талант. Действительно, помнит, бывали случаи, когда думалось: ну, все! Но Кедрачев-Митрофанов в короткие минуты успевал управиться с кораблем, вывести его из опасного положения.
Большую часть времени, не в течение самой операции, ясно, а на переходах, Алышев проводил за чтением. На этот раз он тоже захватил с собой целую связку книг. И не забыл приказать, чтобы получили побольше кинофильмов. Находкин перед выходом доложил ему:
— Двадцать три киноленты раздобыл, товарищ каперанг.
— Хвалю! Трясти их надо покрепче, береговиков. Они того не понимают, что на глубине без духовной пищи свихнуться можно. Ты как считаешь?
— И то стараюсь. В длительных походах отмечаем дни рождений с именинным пирогом, конкурсы устраиваем, концерты самодеятельности. Некоторые фильмы по многу раз прокручиваем, каждая реплика на память заучена. Случается, зайдешь в отсек, а ребята словами из кино объясняются. Потешно слышать, как об обыденных делах языком Александра Невского или Богдана Хмельницкого говорят.