Стоит ли об этом

Катканов Сергей Юрьевич

Кириллов

Когда мне пошёл третий десяток, несколько лет подряд очень часто снился сказочный город (сейчас эти сны давно уже не повторяются). Нет, это была не Москва, город был совсем не похож на шумную столицу. Общее впечатление от моего сонного миража можно было передать словами: «Водоём и нечто старинное». Во сне всегда больше впечатлений, чем деталей. Проснувшись, я старательно пытался понять, на что, из виденного мною в реальности похож этот таинственный, загадочный город, куда летела моя душа, где она замирала от радостных предчувствий встречи с чем–то запредельным. Там, кажется, был какой–то замок… Нет, не замок, хотя нечто очень похожее. Что же?.. Однажды меня осенило. Мой таинственный мираж был перевоссоздан, вылеплен и смоделирован из Кириллова монастыря.

В Кириллове «Лена» стояла довольно часто. Я очень полюбил и его деревенские берега с бревенчатым пирсом, и само Сиверское озеро и таинственный монастырь, подобного которому, я нигде и ничего не видел. Одной из моих детских драгоценностей стал простенький набор открыток с видами монастыря.

Я зачем–то переписывал в отдельную тетрадку названия монастырских церквей и даже просил папу перерисовать туда же план монастыря из книги про Кириллов, которую подарили на день рождения матросу Валере.

С полным пониманием значимости происходящего, я старательно выводил в своей тетрадке: «Церковь Иоанна Лествичника». Я, конечно, ничего не мог знать про преподобного Иоанна, и даже не догадывался, что прозвище этого святого происходит от простого слова «лестница». Но я слышал тихую, неотмирную музыку слова «лествичник», улавливал тихий шелест листвы и ветвей, внимал манящей монастырской тишине.

Ничего не зная ни об истории Кириллова монастыря, ни о монашестве вообще, я бродил по обители, словно между таинственных теней иного мира. Какие–то непонятные монахи жили здесь. Они построили эти необычные здания и храмы. Я не думал о монахах ни хорошо, ни плохо, так же как и о церквях, и о том, зачем они были построены. В стенах обители мне было хорошо и интересно, а причина этого не столь уж далека от поверхности детского сознания: «Здесь не как везде». Может быть, этим не глубоким детским штампом довольно точно выражался истинный, глубинный смысл монастырского бытия. Не как везде.

Ребёнок ещё и близко не догадывается, какие мрачные бездны скрыты порою под этим «везде». Ребёнку просто хорошо там, где это везде отходит на второй план. Это обязательно надо, чтобы было «не как везде». Потому я так, наверное, и «Лену» любил, нашу плавучую обитель, которая подолгу не касалась земли, потому мне снился тот «неведомый град» выросший в душе из Кирилловской обители. А почему больше не снится?

Прощание славянки

Август заканчивался. Мне пора было «первый раз в первый класс», а «Лена» всё ещё стояла у пирса в Кириллове. Нам с мамой пришлось ехать в Вологду на автобусе.

Когда мы сошли на берег, на «Лене» в рубке через усилители включили «Прощание славянки». Я очень любил этот торжественный и немного грустный марш. Все на судне об этом знали. И теперь, покидая судно, я не сомневался, что «Прощание славянки» включили именно ради меня Большое судно прощался с маленьким мальчиком, словно на берег сошёл капитан. Я почувствовал тогда, что на судне был заметен, нужен. Детское сердце защемило.

Через некоторое время после того, как умер отец, когда я уже написал первые странички эти заметок, мама передала мне некоторые отцовские письма, которые он писал ей с судна, когда она уже не плавала с ним, и я тоже был на берегу.

Отец писал: «В основном у меня всё в порядке, в машине работа всегда найдётся, так что постоянно при деле. Зайду в каюту — как–то пусто в ней без Серёжи, и опять в машину лезу. Вчера весь вечер стиркой занимался. Когда Серёжа на судне был, не так скучно было, а сейчас начинаю считать дни до конца навигации…»

Это была наша с ним последняя навигация. Мы сошли на берег.

1999 год

Когда в поле дует осенний ветер

С 14 лет до 21 года был самый ужасный период в моей жизни. Что со мной случилось? Я был нормальным ребёнком: гонял на велике, стрелял из рогатки, постоянно что–то вырезал из дерева. И до сих пор я различаю на руках много шрамов, оставшихся от той поры. Одноклассники меня уважали и никаких проблем в общении с ровесниками у меня не было. Помню, мы очень любили бороться, и для меня ничего не стоило одолеть трёх противников разом, я мог спокойно сложить их в кучу и сесть сверху. Пятерых за раз одолеть уже не мог, но и они не могли со мной справиться. Я был мальчиком довольно дерзким и рисковым, то есть у меня всё было нормально.

Но вот, едва мне перевалило за 14 лет, как жизнь стала мне в тягость. У меня начало развиваться какое–то совершенно ужасное мировосприятие. Всё виделось мне исключительно в чёрных тонах. Это не было особенностью переломного возраста, потому что, оставив его за спиной и поступив в институт, я смотрел на жизнь всё так же мрачно. Почему? Может быть, я читал больше других, но мало ли будущих учёных–филологов читали ещё больше меня, да ничего же с ними от этого не случалось. А у меня первые же попытки осмысления бытия привели к результатам по–настоящему трагическим. И это отнюдь не было следствием юношеской склонности «маленько пострадать». Всё было очень по–взрослому.

Именно в эти годы, с 1978-го по 1984-й, я вёл дневник. Отец по моей просьбе приносил с завода разные неиспользованные «журналы судовых испытаний», и я добросовестно заполнял своими каракулями один за другим. В этом была какая–то странная связь с моим детством, проведённым на палубе, но она только подчёркивала разрыв с тем мальчиком, каким я был. За детством и отрочеством у меня почему–то не наступила юность.

И вот пришло время разобраться с той горой дневников. Сейчас, когда мне 51 год, я уже готов к тому, чтобы дать оценку их содержанию. И хотя мне по–прежнему больно перелистывать их пожелтевшие страницы, но я уже к этому готов, потому что теперь у меня есть ключ к их прочтению.

Конечно, на 90 процентов эти журналы заполнены тем, что даже мне самому сейчас уже не интересно. Тогда я просто беседовал со своим дневником, рассказывая ему о том, что сейчас уже не имеет ни малейшего значения. Но там оказалось много фрагментов, которые, складываясь в общую картину, отражают первый этап моей духовной биографии. Тут и процесс самопознания, имеющей свои личностные особенности, и мучительный поиск истины, попытки осмыслить земное бытие и своё место в нём, и отражение эпохи перезрелого социализма, позднее получившей название эпохи застоя. Здесь нет никаких политических оценок, но это, кроме прочего, и о том, как эта эпоха отзывалась в живой человеческой душе. Собственно говоря, это о том, как страдает душа, жаждущая Бога, но не находящая Его.