Столбцы
Шрифт:
Но раз уж я заговорил о Кромержиже… хотя было бы напрасным упованием, что Кромержиж можно превратить в небесный Иерусалим, но в известной мере и на какое-то время из него некогда удалось сделать Иерусалим ганацкий. Литомышль не может стать Перикловыми Афинами, но в известное время он был восточночешскими Афинами. Если Бероун не может стать ни Прагой, ни Парижем, он может стать хотя бы благоустроенным и удовлетворяющим все свои потребности Бероуном. Можно даже добиваться, чтобы он стал в хорошем смысле слова самым что ни на есть бероунским Бероуном. Для этого, разумеется, нужно, чтобы жители Бероуна были неравнодушны именно к судьбе Бероуна.
Если мы оглянемся немного на историю, то увидим, что хотя существовали великие культуры, выросшие из больших масштабов, как, например, культура римская, но еще чаще великие культуры, как, например, греческая, вырастали из малых масштабов. Культура итальянского Ренессанса была региональной; культура Германии эпохи Гете была региональной; Англия до сих пор остается классической страной местного патриотизма. Может быть, когда-нибудь удастся доказать,
Говорят, когда мы не были хозяевами в государстве, мы по крайней мере были хозяевами в местном самоуправлении и это, слава богу, сохранило нам жизнь как нации. Но кажется, теперь, став хозяевами в государстве, мы несколько менее чувствуем себя хозяевами в местном самоуправлении и краях. Коммунальная политика из-за своих малых масштабов почти повсюду отмирает. Местный патриотизм исчезает, как исчезла и больше не растет иванчицкая спаржа. Человек, живущий в Оломоуце или Кутной Горе, считается кем-то вроде изгнанника. Мы утратили чувство местного патриотизма, не обретя чувство патриотизма государственного. Ощущение малых масштабов возникает не оттого, что у нас есть малые города, а оттого, что мы неохотно в них живем. Тому, кто мечтает о романтических приключениях, его садик представляется слишком маленьким; но если этот человек захочет прочистить граблями все дорожки или выполоть все сорняки, он убедится, что его сад чертовски велик, гораздо больше, чем он вообще предполагал. Очевидно, в определении масштабов и обстановки очень многое зависит от избранной нами точки зрения.
В этом году я посетил ряд малых и окружных городов, и мне показалось, что они беднеют и дряхлеют, особенно в сравнении с деревнями. Похоже на то, что местные центры теряют свою притягательную силу; они явно уже не удовлетворяют деревню, которая развилась и разбогатела быстрее, чем провинциальные города. Создается впечатление, что деревня больше тяготеет к нескольким главным торговым или промышленным центрам, перескакивая через иерархическую лестницу приходских, окружных и краевых городов. Кажется, будто сейчас поставлено на карту само их существование. Сетования на малые масштабы не что иное, как обывательское пopаженчество; ропот банкрота, теряющего клиентуру и неспособного сделать из этого никаких поучительных выводов. Люди из провинциальных городов становятся слишком малозначительными; поэтому они начинают говорить о малых масштабах вместо того, чтобы схватиться за голову. Если местный приходский священник перестает быть притягательным центром прихода, ему надо приниматься за дело с какого-то другого конца; каждый город и городок живет своей округой; вот почему им прежде всего надо заботиться о том, чтобы удовлетворить ее. Это проблема не только экономическая, но и культурная и общественная; это как раз то, что я называю регионализмом.
Непосредственной задачей каждого города, от решения которой прямо зависит его существование, становится овладение округой, своим «тылом». Раньше оно обеспечивалось само собой, недостатком дальних коммуникаций; способствовали этому и церковь, и весь строй жизни. Ныне такое естественное преобладание местных центров страшно подорвано; города превратились в стареющую аристократию с несколько пооблупившейся былой славой. Хорошо, можно было бы предоставить им вымирать как нежизнеспособным пережиткам прошлого; но вот вопрос: не утрачивается ли вследствие этого частица здоровой и высокой жизненной организации? Допустим, не останется ничего, кроме больших промышленных центров и деревни; но не будет ли такая перспектива несколько страшноватой в культурном и общественном отношении? Если это современный урбанизм, то я охотнее отдам предпочтение средневековой организации мира.
Регионализм, борьба за сохранение локальных центров ведется не только в интересах местных лавочников и сапожников, но также и под флагом фольклорного своеобразия; однако речь идет о большем — об организации жизни. Или деревня станет фабрикой зерна, или останется родным очагом, в котором живут люди. Для того чтобы стать родным очагом, ей нужно ограничить себя; она должна стать самостоятельным краем. Еще какими-то нитями она связана с местными центрами, но если эти местные центры захиреют и станут действительно маленькими и смертельно скучными, окончательно распадется старейшая организация нашего мира. Что касается меня, то я считал бы это большим бедствием, чем эпидемия чумы. Регионализм ждет своих политиков — людей, воодушевленных идеей, что Бероун должен стать Бероуном, а Высоке Мыто — Высоким Мытом, а не какими-то убогими задворками, где можно жить лишь временно и где все притерпелись к малым масштабам.
О национализме
Хочу начать с факта совершенно незначительного: самая глупая из пражских вечерних газет перед слетом напечатала раздраженную заметку о том, что немецкая театральная труппа «Kleine Buhne» повесила на своем здании табличку с немецкой надписью «Kleine Buhne». «Надеемся, — заканчивал заметку доблестный хроникер, — эта немецкая провокация еще до слета будет устранена». Итак, допустим, что стало по сему и «Kleine Buhne» повесила красно-белую табличку с надписью «Малая сцена», допустим, какой-нибудь несведущий гость слета, остановившись возле этой надписи и радостно воскликнув: «Тут я еще не был!», купит билет и только внутри поймет, что там играют что-то немецкое; уверен, этот чех по праву будет раздосадован и станет ворчать, что его надули. Если в «Kleine Buhne» играют по-немецки и для немцев, вполне естественно не скрывать сего важного обстоятельства; и ежели какой-нибудь торговец решительно считает себя немцем, пускай себе, бога ради, пишет об этом на своей вывеске готическим шрифтом, чтобы я мог прочесть и пойти за нужными мне покупками в другое место. Если немецкий адвокат повесит на доме табличку «Rechtsanwalt», я по крайней мере не ворвусь к нему с просьбой защищать мои интересы в каком-либо судебном процессе. И так далее.
Я начал с вышеприведенного небольшого рассуждения не для того, чтобы вести войну из-за вывесок, а чтобы проанализировать, как обстоят дела с моим национальным самосознанием. Ибо не сомневаюсь, что сия глупейшая из вечерних газет после этого откажет мне и в самой жалкой щепотке национальных чувств и крупным шрифтом напечатает: «Лидове новины» на службе у германофилов!" или что-либо в том же роде; а на каком-нибудь из великолепных, возвышающих душу собраний провозгласят, что я продался за немецкие и еврейские деньги. Мы живем в несколько беспокойную эпоху; национализм стал объектом лихорадочного торга. Во имя национальной идеи ныне ведутся самые пустопорожние разговоры, наносятся грубейшие оскорбления; весьма странные господа оказываются во главе весьма странного движения, претендующего на исключительные права в области национального самосознания. Пришло время немного разобраться в подобного рода национализме, а главное — взять национализм под охрану, спасая его от таких господ.
Скажем по-чешски: величайшее национальное бесстыдство, когда какая-нибудь одна политическая партия присваивает себе исключительное право на «национальное самосознание»; национальное самосознание — дело нации, а не партии. Если наше национальное самосознание будет защищать всего лишь одна несколько закосневшая партия, мы пропали. Если бы единственными национально мыслящими и чувствующими людьми были те, кто с серьезной миной читает вечерний выпуск газеты «Народни листы», нас явно охватило бы беспокойство, отчего национальное чувство не сопровождается более здравыми взглядами. Не понимаю, почему именно воззрения Франтишека Главачека я должен считать истинно национальным самосознанием. Как мне кажется, Виктор Дык из национальных чувств склонен к фашизму; но позвольте вас заверить, если я отношусь к фашизму весьма неприязненно, так тоже из национальных чувств. Некоторые люди из любви к своей нации идут за Петром, а иные — за Павлом, одни в приливе патриотических чувств отправляются пить пиво, другие — горевать на Белую гору. Прошу вас, давайте оспаривать о те или иные доводы, но оставим в покое национальное самосознание. Уж коли нам положено испытывать безоговорочное и чуть ли не мистическое почтение к нации, ни одна партия, ни одна орда не имеет права брать национальное самосознание на откуп. Нация не принадлежит ни одной из партий. Все вместе мы воплощаем национальное самосознание; и одинаково плохо, если кто-то заявляет, что ни один человек римско-католического вероисповедания не может быть настоящим чехом, а другой бросает на ветер слова о том, что-де настоящим чехом не может быть ни один социалист. Давайте не будем возводить нацию на трон, под которым предварительно сами по одной подрубили все ножки; на таком троне тяжело править.
Нет ничего отвратительнее, чем превращение патриотизма в ремесло. Это такая же моральная проституция, как если бы кто-то хотел получать доход со своих добродетелей. Порядочный человек не трубит на всех углах о своем национальном самосознании, как не заявляет во всеуслышание о своей честности, среди нормальных людей это вроде бы подразумевается само собой. Как известно, мне наши политики порядком осточертели; но я не решился бы ни об одном из них, кроме откровенных врагов государства, сказать, что он злоумышляет против нации и предает ее. Я могу доказать, что его способ действий плох и порочен, но я не имею права утверждать, что порочно его национальное чувство. Однако вы, современные любители мутить воду, только и знаете, что налево и направо бросаетесь обвинениями в измене нации. Во имя чего, собственно?… Во имя национализма. Во имя национализма вы подрываете основы всякой порядочности и лояльности; во имя национализма расшатываете фундамент демократии и государственного порядка; во имя национализма вы прививаете людям порок неблагодарности и неуважительного отношения к ближнему. Но, протестуя против вашей демагогии, мы делаем это из горячего чувства чешского патриотизма. Нет смысла протестовать против фашизма во имя прогресса, демократии или я не знаю чего еще. Против чешского фашизма нас заставляет протестовать прежде всего ответственное и серьезное национальное самосознание; против хулиганства и авантюризма мы протестуем во имя истинных национальных ценностей; против ожесточения и нелояльности — во имя национального самоуважения. И если я прошу вас, своих читателей, насколько хватит сил, противостоять этому злу, тем самым я обращаюсь к вам с призывом: защитите свои патриотические чувства, чтобы они не были унижены и опорочены, чтобы ваш национализм не перестал быть великой формой жизненной дисциплины.