Столетняя война
Шрифт:
– Я сомневаюсь, что нам удастся захватить много лучников, – продолжил граф, – они рыщут стаями и очень опасны, так что действовать придется так же, как против чересчур обнаглевших коредоров. Устраивать засады, заманивать их в ловушки и терпеливо ждать, когда они допустят ошибку. А они непременно ее допустят, хотя сами-то наверняка думают, что первыми ошибемся мы. Они хотят, чтобы ты напал на них, Жослен, потому что рассчитывают уложить всех твоих людей стрелами, а надо сразиться с ними тогда, когда они этого не ожидают, и навязать им ближний бой. Так что отправляйся с людьми шевалье Анри и проверь, чтобы все костры были приготовлены. А уж когда придет время, я спущу тебя с поводка. Обещаю.
Сигнальные костры было приказано сложить в каждой деревне и городке графства. Они представляли собой огромные груды дров, над которыми, если их поджечь, поднимутся видные издалека столбы дыма. Сигнальные дымы предупредят другие близлежащие населенные пункты о приближении грабителей-англичан, а также сообщат часовым на башне замка Бера о том, где находятся англичане. В один прекрасный день, полагал граф, англичане или подберутся слишком близко к Бера, или окажутся в таком месте, где его люди смогут поймать их в ловушку. Нужно просто проявить терпение и дождаться, когда они допустят ошибку. А они допустят ее. Здешние коредоры всегда ошибаются, а эти англичане, хоть и прикрываются гербом графа Нортгемптона, ничем не лучше обычных разбойников.
– Так что иди, Жослен, упражняться со своим оружием, – сказал граф племяннику, – потому что достаточно скоро ты пустишь его в ход. И не забудь свой нагрудник.
Жослен ушел. Граф посмотрел, как брат Рубер подбросил в костер новые поленья, потом снова глянул на документ. Граф де Астарак нанял каменщика, чтобы высечь «Calix meus inebrians» над воротами замка Астарак, и особо указал, что дата заключения соглашения должна быть добавлена к девизу. Почему? С чего бы это человеку вдруг захотелось украсить свой замок словами: «Чаша моя меня опьяняет»? А, отец Рубер?
– Жослен добьется того, что его убьют, – проворчал доминиканец.
– У меня есть и другие племянники, – указал в ответ на это замечание граф.
– Но в одном Жослен прав, – сказал отец Рубер. – С ними нужно вступить в бой, и чем скорее, тем лучше. У них там еретичка, которую необходимо сжечь.
Отец Рубер от злости лишился сна. Как смели они пощадить еретичку? Ночами, ворочаясь на узкой койке, он воображал, как пронзительно завопит девица, когда языки пламени станут пожирать ее платье. Ткань сгорит, и она останется обнаженной, как обнаженной была привязана к его пыточному столу. Это бледное тело заставило его познать искушение, отчего он исполнился к нему еще большей ненавистью и подносил раскаленное железо к нежной коже ее бедер с еще большим наслаждением.
– Отец! Спишь ты, что ли? – с укоризной промолвил граф. – Взгляни на это!
Он подвинул контракт каменщика через стол.
Доминиканец сдвинул брови, пытаясь разобрать поблекшие буквы, потом кивнул, узнав фразу.
– Это из псалма Давида, – сказал он.
– Конечно! Как глупо с моей стороны. Но зачем было человеку высекать «Calix meus inebrians» над своими воротами?
– Отцы церкви, – сказал священник, – сомневаются, что блаженный псалмопевец имел в виду опьянение в том смысле, в каком употребляем мы это слово. Преисполненный радостью, может быть? «Чаша моя меня радует»? А?
– Но какая чаша? – многозначительно спросил граф.
Повисло молчание, слышались лишь звуки дождя да потрескивание поленьев. Потом монах снова посмотрел на контракт, задвинул кресло и направился к книжным полкам графа. Он снял толстенный том, бережно поместил на подставку, расстегнул застежку и развернул огромные негнущиеся страницы.
– Что это за книга? – поинтересовался граф.
– Анналы монастыря Святого Иосифа, – ответил отец Рубер, листая страницы в поисках нужной записи. – Нам известно, – продолжил он, – что последний граф де Астарак заразился катарской ересью. По слухам, в юности отец отправил его оруженосцем к одному рыцарю в Каркассон, где он и нахватался греховных мыслей. Впоследствии, унаследовав Астарак, он оказывал поддержку еретикам и, как мы знаем, был одним из последних сеньоров, исповедовавших катарскую ересь.
Священник помолчал, потом перевернул очередную страницу.
– Ага! Вот это. Монсегюр пал в День святого Жовена, на двадцать втором году правления Раймунда VII. Раймунд был последним великим графом Тулузским и скончался почти сто лет тому назад. – Отец Рубер подумал с секунду. – Это значит, что Монсегюр пал в тысяча двести сорок четвертом году.
Граф протянул руку, взял со стола контракт, всмотрелся в него и нашел то, что хотел.
– Этот документ датирован кануном Дня святого Назария того же самого года. Праздник святого Назария приходится на конец июля, верно?
– Верно, – подтвердил отец Рубер.
– А День святого Жовена в марте, – сказал граф, – и это доказывает, что граф де Астарак не умер в Монсегюре.
– Кто-то распорядился о том, чтобы высечь это изречение на латыни, – предположил доминиканец. – Может быть, его сын?
Он переворачивал большие страницы анналов, морщась от вида грубо выписанных заглавных букв, пока не нашел нужную запись.
– «И в год смерти нашего графа, в год великого нашествия жаб и гадюк, – прочел он вслух, – граф Бера захватил Астарак и убил всех, кто там находился».
– Но ведь в анналах ни слова не говорится о кончине сеньора.
– Нет.
– А что, если он остался жив? – Граф пришел в возбуждение и, встав с кресла, принялся расхаживать из угла в угол. – И почему он бросил своих товарищей в Монсегюре?
– Навряд ли, – с сомнением промолвил отец Рубер.
– Но ведь кто-то же выжил. Тот, кто своей властью нанял каменщика. Тот, кто хотел оставить послание в камне. Тот, кто… – Неожиданно граф осекся. – Постой! А почему эта дата обозначена как канун праздника святого Назария?
– А почему бы и нет?
– Потому что это День святого Панталеона, почему его так и не назвать?
– Потому что…
Отец Рубер собирался объяснить, что святой Назарий гораздо лучше известен, чем святой Панталеон, но граф прервал его:
– Потому что это день семерых спящих отроков! Их было семеро, Рубер! Семеро уцелевших! И они пожелали высечь эту надпись, чтобы все так и поняли!
Священник подумал, что граф слишком вольно истолковывает свидетельства, но перечить не стал.