Столица
Шрифт:
— Я давно уже там не бывала,— продолжала она.— И боюсь, что нашла занятие гораздо более подходящее. Меня все больше влечет к оккультизму и мистике. Вы когда-нибудь слыхали о бабитах? [7]
— Нет,— сказал Монтэгю.
— Это религиозная секта, кажется из Персии, теперь этим увлекаются решительно все. Они священники, понимаете? Они читают лекции об имманентности, о божественном начале, о перевоплощении и о Карме и все такое. Вы верите в это?
— Затрудняюсь сказать, я просто об этом ничего не знаю.
7
Бабизм — религиозное движение, возникшее
— Это прекрасно и необычайно,— прибавила она,— и это помогает понять, как устроен мир. Они учат тому, что вселенная — единое целое, а душа единственная реальная сила и что поэтому все материальное не имеет никакого значения; мне кажется, будь я бабиткой, я могла бы чувствовать себя счастливой, даже если бы мне пришлось работать на прядильной фабрике.
Вдруг миссис Уинни встала.
— Однако вы, наверное, предпочитаете посмотреть картины,— сказала она и нажала кнопку; сводчатая галерея озарилась мягким ровным светом.
— Это наша семейная гордость,— сказала она.— Мой муж задался целью собрать коллекцию картин, в которой было бы по одной выдающейся работе каждого из великих художников. Мы» приобретаем их где и как только возможно. В том углу — старые мастера. Не хотите ли взглянуть?
Монтэгю хотелось, только он предпочел бы смотреть один, не в присутствии миссис Уинни. Очевидно, миссис Уинни не раз уже приходилось показывать эту галерею; мысли ее сейчас были всецело поглощены персидскими трансценденталистами.
— Эта картина с изображением святого принадлежит кисти Ботичелли,— сказала она.—А знаете, его оранжевое одеяние всегда напоминает мне о Суоми. Знаете, Суоми Бабубанана — это ведь мой учитель. У него удивительно красивые тонкие руки и огромные карие глаза с таким мягким, кротким взглядом, точно у газелей в нашем южном поместье!
Так миссис Уинни, не умолкая, переходила от картины к картине, а сверху со стен в глубоком молчании на нее взирали души великих старых мастеров.
Глава шестая
Согласно авторитетному заявлению Портного, Монтэгю мог считать теперь, что гардероб его вполне соответствует требованиям высшего света; и Реваль уже прислала Элис первое платье для визитов; оно было изысканно-простым, но поражало совершенством линий и соответствующей ценой. Итак, на следующее утро они были готовы отправиться с визитом к миссис Дэвон.
Монтэгю, разумеется, слыхал о миссис Дэвон, но еще недостаточно хорошо ориентировался, чтобы понять все значение полученного приглашения. Однако, когда рано утром явился Оливер и стал тщательнейшим образом оглядывать и оправлять его костюм и затем настоял, чтобы Элис сейчас же переменила прическу, Монтэгю понял всю важность этого события. Оливер был в невероятном волнении. После того как они вышли из отеля, сели в автомобиль и помчались по авеню, он стал объяснять, что этот визит определит их дальнейшую судьбу в высшем свете. По американским понятиям, побывать у миссис Дэвон было событием не меньшего значения, чем быть представленным ко двору. Эта всемогущая леди в течение двадцати пяти лет была полновластной владычицей высшего столичного общества. Если они ей понравятся, то их пригласят на ее ежегодный бал в январе, и тогда их положение в свете будет упрочено навеки. Бал миссис Дэвон считался одним из крупнейших общественных событий в году. Приглашения на него удостаивались около тысячи избранных, тогда как остальные десять тысяч скрежетали зубами от зависти. Все это привело Элис в полное смятение.
— А вдруг мы ей не понравимся! — сказала она.
На это брат ответил, что Рэгги Мэн — один из любимцев миссис Дэвон — постарался подготовить для этого почву.
Сто с лишним лет назад в Америку прибыл глава рода Дэвонов. Он вложил все свои сбережения в земли Манхэттен-Айленда. Другие люди построили там город, а Дэвоны из поколения в поколение сидели у себя и собирали арендную плату за землю; теперь их состояние достигало уже четырехсот— пятисот миллионов долларов. Это было самое богатое и самое известное из всех старинных семейств Америки; и миссис Дэвон — старейшая представительница рода — как бы олицетворяла собою все величие и могущество, которыми наделило их общество. Она вела церемонный, полный достоинства образ жизни; подобно королеве, она восседала только на своем высоком, похожем на трон, кресле и даже к завтраку надевала фамильные драгоценности. Она была вершительницей светских судеб, тем волнорезом, о который разбивались надежды новоиспеченных богачей.
Рэгги Мэн рассказывал изумительные истории о содержании обширной почты, которую она получала; о женах, дочерях могущественных богачей, которые униженно выпрашивали ее расположения, которые месяцами осаждали ее дом, интриговали и ничем не брезгали, лишь бы проникнуть к ней, покупали даже расположение ее слуг! Если верить Рэгги, здесь происходили великие финансовые битвы, и не раз эти битвы вызывали потрясение фондовой биржи; а женщины, богатые и прекрасные, готовы были продаться за ту привилегию, которая так легко далась Монтэгю и его кузине.
Машина остановилась возле старого родового особняка; вышедший на звонок почтенный дворецкий провел их по великолепной парадной лестнице, пригласил в парадную гостиную и попросил подождать. Минут через пять он снова вошел и распахнул двери; они увидели перед собою старую леди, лет около восьмидесяти, сухую и поблекшую, всю в бриллиантах, восседавшую на чем-то вроде трона. Они приблизились. Оливер представил их, и старая леди протянула им свою безжизненную руку. Затем они сели.
Миссис Дэвон спросила, что они успели поглядеть в Нью-Йорке, как он им нравится и с кем они познакомились. Но большую часть времени она просто рассматривала их, предоставив Оливеру поддерживать разговор.
Монтэгю сидел со смешанным чувством неловкости и недоумения, спрашивая себя: неужели все это происходит в Америке?
— Видите ли,— объяснил Оливер, когда они снова очутились в автомобиле,— ее умственные способности начинают сдавать, и приемы становятся ей действительно не под силу.
— Я очень рада, что не придется больше ехать к ней с визитом,— заметила Элис.— А когда мы узнаем свой приговор?
— Когда получите карточку, на которой будет сказано: «Миссис Дэвон принимает»,— ответил Оливер и продолжал рассказывать им о целой буре, потрясшей общество, когда эта могущественная дама заявила о своем праве именоваться «Несравненная миссис Дэвон» и никак не иначе. Он рассказал им также о чудесном китайском обеденном сервизе, стоившем тридцать тысяч долларов, хрупком, как крылышки колибри. На каждом из фарфоровых предметов сервиза красовался ее герб, и она держала специалиста по фарфору, единственной обязанностью которого было следить за этой посудой, убирать ее и мыть,— рукам простых смертных прикасаться к ней не дозволялось. Рассказал он и о том, сколько трудов стоило экономке миссис Дэвон приучить горничных расстанавливать мебель в больших парадных залах именно так, как указала миссис Дэвон; был сделан целый набор фотографий, по которым горничные расстанавливали мебель, руководствуясь ими как планом.
Элис вернулась в отель: за ней должна была заехать миссис Робби Уоллинг, чтобы отвезти ее к себе завтракать. А Монтэгю и его брат пошли к Рэгги Мэну отчитаться, как прошел визит.
Рэгги принял их в розовой шелковой пижаме, разукрашенной лентами и бантиками, в расшитых шелком и жемчугом туфлях — подарок какой-то поклонницы. В довершение всего Монтэгю заметил, что у него на руке красовался золотой браслет! Рэгги объяснил, что накануне вечером он дирижировал котильоном на балу, затянувшемся до утра. Вернулся он только в пять часов, был очень бледен и выглядел утомленным; на столе Монтэгю заметил остатки завтрака — коньяк и соду.