Столкновение
Шрифт:
Читая материал про то, как крушили теплицы, я снова услышал слова моего героя, полковника Костенко: «Чем больше машин будет у народа, чем красивее дома, веранды, дачи, мебель, чем лучше холодильник и телевизор, тем меньше поле для склоки и доноса. Декретом склоку не изживешь».
Ведь смогли же в Минске раскрепостить хозяйственных руководителей, смогли найти резервы (не ожидая приказа сверху, не страшась побороться с ведомством из центра, не страхуясь попусту) и начать широкое строительство платных автостоянок для личного транспорта. И горсовет получает прибыль, и люди довольны.
Какую же тенденцию будем поддерживать? Трудягу с ярлыком «частника»? Или тех, кто истово и бездумно, с каким-то фанатизмом служит «гребеночной уравниловке»?
Снова прошу слова моему герою, режиссеру, произнесены эти слова на страницах моей повести,
«— Ты себе не представляешь, как трудно стало делать фильмы, особенно если они за Советскую власть. Слетаются редакторы и айда цеплять каждую фразу: «Тут слишком резко, а здесь надо проконсультироваться, а тут — смягчите»… Приходится каждую страницу смотреть на свет… И при этом все поднимают глаза: «мол, есть мнение наверху»… Есть трусость тех, кто внизу! Есть некомпетентность, а отсюда страх за принятие решения… Сейчас надо брать сценарий про то, как Ваня любит Маню и как они на рассвете по лесу гуляют, рассуждая о разных разностях, никак не связанных с реальными заботами наших дней. И обязательно, чтоб название было каким-нибудь травяным, — «Горицвет», «Переползи-трава», «Осока»… Тогда никаких проблем, сразу запускают, расхваливают фильм, который потом посмотрят десять человек, но и это никого не интересует, главное — чтобы все было приличненько и спокойненько… Кино сейчас уходит в спасительную классику да в исторические сюжеты — от современности бегут как черт от ладана.
— Так драться надо! У вас пленумы проходят, собираются все киношники, бабахни от всего сердца…»
Ю. С.V съезд кинематографистов прошел небезынтересно, бабахнул — посмотрим, как будут развиваться события на «кинофронте» в будущем, жизнь покажет.
Снова прошу слова моему герою; опубликовано в 1972 году:
«— …Я пятый раз повторяю, — кричал в трубку директор завода Самохвалов, — что могу, исходя из тех же фондов сырья и зарплаты, которые мне отпущены, давать двести процентов плана, удвоить выпуск продукции, но для этого санкционируйте мне свободу действий! У меня по штату в КБ сорок человек, сорок молодцов с окладом от ста пятидесяти до двухсот пятидесяти, а мне нужно всего пять человек с окладом от трехсот до тысячи! Да, да, именно тысячи! И я должен иметь право объявлять ежегодный конкурс на замещение вакансий по конкретной теме… У меня отмечено двенадцать тысяч на телефонные разговоры с поставщиками, а вот трех толковых снабженцев с окладом в триста рублей и с представительскими, я выбить не могу! Я отдаю двенадцать тысяч, а взамен прошу семь, но только чтоб этими деньгами можно было маневрировать… У меня, понимаете ли, двадцать восемь вохровцев, а нужны всего три инструктора служебного собаководства и десять овчарок, но мне этого никто не позволит… Нет, это не истерика, а боль за порученное мне дело, а вы сами, понимаете, спокойствием не козыряйте! Значит, вы равнодушный чиновник, если так меня слушаете!»
Этот «диалог с самим собой» представляется мне вынужденным.
Симптоматично: до последнего времени ни в критических, ни в публицистических работах не замечали прорывов писателей в современность. Кое за что похваливали, кое за что поругивали, но главное — озабоченность социальными и экономическими проблемами общества — оставалось непрочитанным. Читать не умеем? Или не хотим? Брезгуем, так сказать, искать мысль в остросюжетных книгах; довольствуемся лишь фабулой, помогающей коротать время? Или есть какие-то новые резоны в такой тенденциозной «слепоте»?
Почему хотя бы раз не задуматься: а не оскорбляем ли мы писателей, относясь к их романам и повестям бездумно, потребительски? Не хотел об этом говорить, но, видимо, должен. Не хотел, потому что в том, о чем скажу, много личного. Должен, ибо писатель, не прочитанный вовремя критикой, может быть не до конца понятым читателем. Впрочем, Семенову это не грозит: последнее десятилетие он прочно удерживает свое место в пятерке самых читаемых писателей в нашей стране, а на Западе — судя по публикации профессора К. Менарта — в числе двадцати четырех русских прозаиков.
Тем не менее допускаю, что обращение Юлиана Семенова к судьбе Маяковского не случайно. Маленькая повесть «Версия-4» о последних днях жизни поэта — тоже, между прочим, политическая книга: когда делается все, чтобы писателя перестали замечать — это пострашнее тюремного заключения, значит, кому-то крайне важно, чтобы писатель замолчал. Кому же? Это — убежден — тема для исследователей…
Впрочем, времена меняются. Медленно, но к лучшему. Анатолий Стреляный в девятом номере «Знамени» за 1987 год привел-таки одно читательское письмо, автор которого увидел, сколь многое из того, что происходит в экономике нынче, открыто называлось авторской позицией Семенова и десять, и пятнадцать, и двадцать лет назад.
Позволю себе длинную, но весьма убедительную цитату: «Мы должны доказать нашему рабочему и крестьянину, от которого мы получили вексель на доверие, что мы хозяйствовать, то есть обеспечивать его работой и отменно за работу платить, можем и будем: чем дальше, тем слаженнее и четче. Товарное же производство в стране, где все ключевые рычаги находятся в руках партии, — совершенно иное; это подлежит рассмотрению и переосмысливанию. Армия, ВЧК, дипломатия, тяжелая индустрия, железные дороги, внешняя торговля, леса, воды, земля — все в наших руках; этим и пристало заниматься правительству в крестьянской стране, где городской пролетариат взял власть в свои руки. Правительство погрязнет в мелочах, если ему придется решать вопросы — где отгладить костюм или починить башмаки трудящемуся: это все пусть делает нэпман, да, да, нэпман, мелкий хозяин, а еще лучше — кооператив, который постепенно организуется в индустрию народного обслуживания… А нам надо научиться не погрязать в бюрократических, изводящих душу и выхолащивающих идею мелочах, но подняться над суетой и подумать о вещах отправных, главенствующих — на долгие годы вперед: и об электрификации страны, и о строительстве металлургии, и о революционном техническом перевооружении нашего крестьянства. А многие наши товарищи, растерявшись — ах, ах, реставрируем капитализм — начали прямую, внешне, правда, маскируемую отчетами и речами, симуляцию новой экономической политики. А русский рабочий, у которого нет ни еды, ни башмаков, почешет затылок да и скажет: «Нет, товарищи, большевики, оказывается, горазды лишь на словах, а на деле они — полнейшие растеряхи и лапти и управлять им не РСФСР, а — в лучшем случае — какой-нибудь тьмутараканью!» И вексель заберут! Только — правде в глаза! Иначе — погибнем и загубим великое дело, а этого уж нам никто не простит! Сейчас быть революционером-марксистом означает только одно: уметь хозяйствовать — с выгодой и пользой, хитро, сильно; уметь торговать лучше капиталиста, производить пальто и башмаки — лучше капиталиста, кормить в столовой лучше, чем у капиталиста, иметь санатории для рабочего, которых нет у капиталиста, — вот что значит продолжать быть революционером».
Так в романе «Бриллианты для диктатуры пролетариата» рассуждает Владимир Ильич после спора с Бубновым. Но те же проблемы стоят сегодня перед нами. И с той же остротой, если не с большей! Написано — в 1971 году…
Умеет ли читатель, простите, читать? Не уверен. Недавно Семенову пришло письмо из Ленинграда. Автор — кандидат экономических (!) наук, как она сама себя называет — «пенсионер-первогодок». Что в нем, кроме добрых слов о книгах писателя? Настойчивое требование к Семенову развенчать (!!) в новых произведениях… нынешнюю радикальную экономическую реформу как «абсолютно буржуазную, восстанавливающую оголтелое товарное производство». Автор письма полагает, что реформа возникла… в результате происков сил, враждебных нашему строю. Ни больше ни меньше.
Так что чего требовать от критиков? Впрочем, того же, что и от читателей: пристального внимания. Всего-то…
V
А. Ч.Политический роман, повесть в силу своей огромной популярности имеют колоссальную аудиторию, равную не просто тиражу книг, а значительно его превосходящую, — ведь каждую книгу читает множество людей. И вот, получив такую аудиторию, вы, естественно, получили и возможность воздействовать на умы очень большого числа людей. Что вы в первую очередь стремитесь им дать?
Ю. С.Информацию. Политическая книга, решена ли она в приключенческом или детективном ключе, должна быть максимально приближена к документу. Тяга человечества к информации невероятна. Чем точнее мы следуем за документом, тем мы больше информируем человека. Кстати, хочу заметить, что информация — сложное понятие. Я, например, считаю, что лучше всех проинформировал европейское общественное мнение о судьбе французской женщины XIX века Гюстав Флобер, дав ей имя Эммы Бовари.