Столпы Земли

Первыми к месту казни сбежались мальчишки. Было еще темно, когда трое или четверо из них выбрались из лачуг, ступая бесшумно, как кошки, в своих войлочных обувках. Только что выпавший снег, словно свежий слой краски, лег на городишко, и их следы первыми нарушили его девственный покров. Они пробирались мимо беспорядочно разбросанных деревянных хижин по улицам, покрытым замерзшей грязью, к базарной площади, где в ожидании жертвы возвышалась виселица.

Все, что ценили взрослые, мальчишки презирали. Они пренебрегали красотой и глумились над добродетелью. При виде калеки они поднимали его на смех, а встретив раненое животное, забрасывали его камнями. Они хвастались своими царапинами и синяками, а шрамы были предметом их гордости, но особенно почетным считалось получить увечье: мальчик, потерявший палец, вполне мог стать их королем. Они обожали насилие и могли пробежать многие мили, чтобы увидеть какую-нибудь жестокую драку, и, уж конечно, никогда не пропускали казни.

Один из них подошел к виселице помочиться. Другой взобрался вверх по ступенькам, схватил себя за горло и, изображая удушье, стал падать, корча отвратительные гримасы. Остальные затеяли вокруг него потасовку, на шум которой с лаем прибежали две собаки. Совсем маленький мальчонка принялся беспечно грызть яблоко, но другой, постарше, схватил его за нос и отобрал огрызок. Малыш дал выход своим чувствам, бросив в собаку острый камень, и она, визжа, убежала прочь. Поскольку больше делать было нечего, мальчишки уселись на церковной паперти в ожидании каких-нибудь происшествий.

Огоньки свечей, мерцавшие за ставнями окружавших площадь добротных деревянных и каменных домов преуспевающих ремесленников и купцов, указывали на то, что судомойки и подмастерья разводили огонь, грели воду и варили кашу. Небо посветлело. Вынырнув из своих домов, закутанные в плащи из грубой шерсти горожане, поеживаясь от холода, спешили к реке за водой.

Чуть позже появилась группа парней, шагавших с важным видом: конюхов, работников, подмастерьев. Пинками и подзатыльниками они прогнали мальчиков с церковной паперти, а затем, прислонившись к вырезанным в камне аркам, почесываясь и поплевывая, с видом знатоков завели разговор о том, как умирают повешенные. Если казненному повезет, сказал один из них, его шея переломится сразу же, как только он повиснет, — быстрая смерть и безболезненная, а уж коли не повезет, он будет болтаться, постепенно краснея и хватая воздух, словно рыба, вытащенная из воды, пока совсем не задохнется; а другой сказал, что повешенный может мучиться так долго, что за это время можно милю пройти; а третий добавил, что бывает и похуже, он один раз видел: пока повешенный умирал, его шея вытянулась на целый фут.

Старухи сбились в кучку на противоположной стороне площади, как можно дальше от молодых, которые, ей-ей, начнут выкрикивать всякие гадости в адрес своих бабок. Старушки… Они всегда просыпаются ни свет ни заря, хотя нет уже маленьких детей, за которыми надо приглядывать, и они первые вычищают очаг и разводят огонь. Их признанный вожак, могучая вдова Брюстер, присоединилась к ним, толкая впереди себя бочку с пивом так же легко, как ребенок катит обруч. И прежде чем она смогла вытащить затычку, вокруг нее образовалось кольцо страждущих с кувшинами и ведрами.

Помощник шерифа открыл главные ворота, впуская крестьян, которые жили в домишках, прилепившихся к городской стене. Одни принесли на продажу яйца, молоко и свежую рыбу, другие пришли, чтобы купить пива и хлеба, а третьи просто стояли и ждали, когда начнется казнь.

Время от времени люди вытягивали шеи, словно настороженные воробьи, и поглядывали на замок, что стоял на вершине холма, возвышавшегося над городом. Они видели дым, плавно поднимающийся над кухней, а в бойницах каменной крепости время от времени мелькал свет факела. Затем, когда из-за мохнатой серой тучи начало подниматься солнце, массивные ворота сторожевой башни открылись и оттуда показалась небольшая процессия. На красивом черном жеребце первым ехал шериф, следом за ним вол тянул телегу, на которой лежал связанный узник. За телегой ехали трое верховых, и, хотя на таком расстоянии трудно было разглядеть их лица, по одеждам можно было понять, что это рыцарь, священник и монах. Процессию замыкали два стражника.

Все они присутствовали на суде, который состоялся в церкви днем раньше. Священник сказал, что поймал вора с поличным, монах заявил, что серебряная чаша является собственностью монастыря, рыцарь, который был хозяином вора, объявил его беглецом, а шериф вынес смертный приговор.

Пока процессия медленно спускалась с холма, вокруг виселицы собрался весь город. Последними прибыли наиболее влиятельные горожане: мясник, пекарь, два кожевенника, два кузнеца, ножовщик и мастер по изготовлению луков и стрел — все с женами.

Толпа была настроена по-разному. Обычно люди одобряли казнь. Как правило, осужденным был вор, а будучи людьми, чье имущество зарабатывалось тяжелым трудом, они ненавидели воров. Но этот вор был особенным. Никто не знал, кто он и откуда пришел. Он украл не у них, а у монастыря, находящегося в двадцати милях от города. Да и украл он драгоценную чашу, цена которой была столь велика, что продать ее, по существу, не представлялось возможным, а это было совсем не то что украсть молоток, или новый нож, или хороший пояс, боль утраты которых мог ощутить любой. Они не могли ненавидеть человека, совершившего такое непонятное преступление. Поэтому, когда телега с осужденным въехала на базарную площадь, из толпы раздались лишь отдельные робкие выкрики, и только мальчишки с энтузиазмом дразнили несчастного.

Большинство горожан не присутствовали на суде, ибо в дни, когда вершился суд, они должны были работать, поэтому они впервые увидели этого человека только сегодня. Он был еще совсем молод, где-то между двадцатью и тридцатью годами, нормального роста и телосложения, но в то же время его внешность была необычной: кожа белая, как лежащий на крышах снег, выпуклые глаза удивительно ярко-зеленого цвета и огненно-рыжие волосы. Девушкам он показался некрасивым, старухи его жалели, а мальчишки, глядя на него, хохотали до упаду.

Шериф был лицом известным, что же касается трех других, определивших судьбу этого человека, — в этом городе они были чужаками. Ясно, что рыцарь, этот упитанный человек с соломенными волосами, является важной птицей, ибо ехал он на огромном боевом коне, который стоит столько, сколько плотник и за десять лет не заработает. Монах был старым, возможно лет пятидесяти, а то и более, высоким худым человеком, с трудом сидящим в седле, словно жизнь была для него обузой. Но самым поразительным был сидящий на гнедом жеребце священник — молодой человек в черной рясе с острым носом и гладкими черными волосами. У него был пристальный, настороженный взгляд, как у черного кота, застывшего перед мышиной норой.