Столыпин
Шрифт:
VI
Мария Федоровна своим материнским чутьем чувствовала, что это ее последняя победа над «немецким каблучком», а стало быть, и над извечной нерешительностью сына и что очень скоро и окончательно верх возьмет его упрямство…
Ее искренний и тоже упрямый собеседник это пока не понимал. Его, как всегда, пьянил успех. И вечная жажда работы!
Тем более что знаки поддержки шли с самых разных сторон. Иногда от людей, которых он и в глаза не видел, а за глаза называл террористами. Например, раскаявшийся революционер и в прошлом один из руководителей террора Лев Тихомиров прислал телеграмму:
«Приношу дань глубокого уважения до конца стойкому защитнику национальных интересов».
Да и государь после долгого и слезливого разговора с матерью повел себя как нельзя лучше. Сразу после возвращения Столыпина из Гатчины глубокой
Государь, по сути, каялся, что бывал не всегда искренен, не всегда слушался своего главного помощника. Не царское это дело – признавать ошибки, но Николай признавал. И здесь нельзя было отказать ему в честности. Несмотря на спешку и собственноручные помарки – письмо секретарями не переписывалось и не перепечатывалось на «Ремингтоне», – несмотря на некий душевный надрыв, там были далеко идущие государственные прогнозы. И главный из них: «Только дружная работа вместе с Вами может поднять страну». Те же слова были на устах Марии Федоровны! Николай отнюдь не по-царски просил Столыпина забрать прошение об отставке, для чего, не откладывая дела в долгий ящик, утром же прибыть в Царское Село.
В спальню он так и не возвратился. Не гася настольный свет, прилег тут же на диване. Но какой сон! Тягучая дремота.
Ночная суматоха да и пробивавшийся из-под дверей свет привели в кабинет Ольгу.
Она, видимо, стояла какое-то время в полутени – верхний свет не горел, – и уж потом тихо присела на краешек дивана.
Он очнулся от дремы и протянул к ней руки:
– Что ты не спишь, Оленька?
– А ты, Петя?..
– Я-то?.. О-хо-хо! Я с царями спорю.
– Да чего спорить? Подал в отставку, и слава богу. Уедем в Колноберже да и будем жить, как все добрые помещики. Там теперь и Маша невдалеке. В гости к зятю будем ездить. А… Ты слышишь меня?
Он слышал. Мысли о том, чтоб все к черту бросить и зажить нормальной человеческой жизнью, не оставляли его в последнее время. Петр Столыпин, он что – Петр Великий, чтоб переворачивать Россию? Нет, увольте! Хватит, поняньчился. Может, отставку-то для того и спровоцировал, чтоб был повод уйти от петербургских дрязг…
– В гости к зятю – это хорошо…
– Так зачем дело стало?
– За тем, – указал он на разорванный пакет. – Утром опять туда… в Царское Село. Какие зятья, Оля?
– Да хоть порадоваться бы за Машу. Несчастной Наташе замужем не бывать, а у Маши все хорошо. Неуж ты не рад, Петечка?
– Да рад, рад, конечно.
Свадьбу Маши играли в Петербурге. Поскольку она теперь стала Мария фон Бок, а поместье мужа, прекраснейшие Довторы, находилось в знакомой Ковенской губернии, – вроде бы недалеко, но и неблизко, из Петербурга занятому премьеру гонять туда было несподручно. Разве что в отставку?!
– Олечка, дай я тебя поцелую – и ступай спать. Я здесь покукую. Плед только накинь на меня.
Плед был в нижнем ящике одного из шкафов. Зная характер мужа, Ольга молча укрыла его пледом, тоже поцеловала и, не гася настольный свет, тихонько вышла.
Какие там спальни, дело уже к утру подвигалось. За окнами начинало брезжить…
VII
Прибыв в 10 часов утра в Царское Село, Столыпин встретил самый теплый прием. Раздрая как не бывало. Разумеется, Столыпин не говорил о приятельских беседах с Марией Федоровной, а Николай умолчал о своих слезах. Все-таки это был конфликт двух мужчин, двух мужиков, хоть и не согласных во мнениях, но очень нужных друг другу. В конце концов, много было и общего. Как бы ни относилась датчанка-мать к немке-невестке, но Николай был прекрасным семьянином, как и Столыпин. Качество в нынешнее время редкое. За что был убит боевым отрядом эсеров Савинкова великий князь Сергей Александрович, правитель всея Москвы? Не за зверства, к которым особо и не тяготел, не за лихоимство, не за пренебрежение национальных интересов России, тут он был даже лучше других великих князей. Но!.. Подвластные полицейские подхалимы вылавливали и таскали ему в постель смазливых мальчиков. Террористы, и прежде всего сам Савинков, дворянин до мозга костей, чувствовали к Сергею Александровичу вполне мужскую брезгливость. За что был сослан с лишением всех чинов в Оренбургскую губернию еще Александром III и не прощенный Николаем II великий князь Николай Константинович? За то, что мерзко и дико крал и дарил любовнице драгоценности своей матери.
В общем как человека, Столыпин уважал нынешнего государя. Расходились они в самом малом – во взглядах на дальнейшие судьбы России…
Но неукротимый реформатор, все еще не хотел верить, что именно в силу этой «малости» их союз обречен.
– Ваше величество, если вы не возражаете, я заберу обратно прошение об отставке.
– Не только не возражаю, Петр Аркадьевич. Молю Бога, чтоб так оно и было!
Мир, мир. Раздрая как не бывало.
Николай II выполнил все, что просил, да что там – требовал! – премьер-министр. Он подписал приказ о перерыве в работе обеих палат с 12 по 14 марта, в силу чего Столыпин без их одобрения в эти три дня самовластно провел закон о западном земстве. Он поручил председателю Совета Министров объявить Дурново и Трепову немедленно выехать из Петербурга и до конца года не посещать заседаний Государственного совета!
Невиданное доверие…
Неслыханная милость…
Не зря самый верный сподвижник и двигатель реформ министр Кривошеин сказал:
– Никогда государь вам этого не простит. Все подхалимы и приспешники используют его скрытое недовольство против вас же…
Как в воду глядел прозорливец Кривошеин!
На возобновившихся 15 марта заседаниях обеих палат все как сговорились:
– Ату его, ату!
Смешно сказать: но были оскорблены не только роспуском палат и единоличными указами премьер-министра, но даже увольнением таких одиозных царедворцев, как Трепов и Дурново!
Сошлись в ненависти к Столыпину самые несхожие люди…
Ярый монархист граф Бобринский:
– Возмущению Петербурга нет грани!
Кадетский лис Милюков:
– Членов верхней палаты подвергают дисциплинарной ответственности, как чиновников… Благодарите нового Бориса Годунова!
Земляк, добрый знакомый еще по Саратову князь Львов тоже ударился в исторические параллели:
– Когда у Карамзина спросили об Аракчееве, он ответил: «Священным именем монарха играет временщик».
Витте вообще опустился до сплетен:
– Да, новоявленный диктатор! Стыдясь сего, государь готовит ему новое назначение… Говорят, наместником на Дальний Восток.
Даже перебежчик из стана террористов Тихомиров, несколькими днями ранее приславший восторженную телеграмму, вдруг пристал к улюлюкающей стае:
– Столыпин решился на закон глупости. Все программы монархических союзов требуют восстановления самодержавия. Не ожидал я, что Столыпин в пылу борьбы мог унизиться до явно лживого доноса!
Борис Годунов…
Временщик…
Диктатор…
Доносчик…
Столыпин, как всегда резко и откровенно, ответил на запрос Государственного совета, спровоцированный общим улюлюканьем:
– Россия была подведена к поворотному пункту в ее внутренней национальной политике. Я знаю, что отказ от мечты о западном земстве – это печальный звон об отказе Петербурга в опасную минуту от поддержки тех, кто преемственно стоял и стоит за сохранение Западной России русской.
Высказавшись вечером своей Олюшке, добавил:
– А ну их всех к черту! Я имею полное право сам себе дать небольшой отпуск. Съезжу в этот самый Западный край. Из Колноберже и к Маше в Довторы заверну.
Ольга в восторг пришла! Лишь пожалела:
– Милый Петечка! Жаль, что я по такой ранней весне не поднимусь со всеми нашими деточками вслед за тобой. С Богом поезжай один!
Видно, только Бог и был на его стороне…VIII
На Страстной неделе он уже был в своем Колноберже.
Уезжал из возмущенного, надоевшего Петербурга холодным, хмурым днем, а приехал в тепло Принеманья и солнечное сияние песчаных берегов Нямунаса, как раз в полдень. Дорога на Запад, до Кенигсберга и дальше, шла через этот маленький губернский город, самой маленькой, наверно, российской губернии. Одна из первых крупных дорог открылась еще в 1864 году. Россия рвалась в Европу на самых современных колесах, а потому денег на обустройство не жалели. Хотя шпалы, не в пример немцам, были сосновые, но хорошо просмоленные и уложены с толком и аккуратностью на аккуратную щебенку. Ее ломали на крутых откосах Нямунаса. Дорога получилась красивой и надежной. Здесь и царский поезд не слетел бы под откос – не то что под Харьковом, где деньги, отпущенные на строительство Южной дороги, попросту разворовали. Нет, здесь, на границе с Пруссией, чувствовалась уже немецкая обстоятельность.