Столыпин
Шрифт:
Столыпин думал о катившихся под откос помыслах Александра I. Но спорил-то с Николаем II. Неужели цари все одинаковы? Появляются на свет как спасители страны, ищут и принимают к груди таких же спасителей-сподвижников… Сперанских или других… а потом все начатое бросают в грязь, вместе с доверившимися им сподвижниками…
Может, и загрустил бы Столыпин от этих мыслей, да примчалась на заляпанной в весеннем беспутье тройке дочка Маша, теперешняя Мария фон Бок, и с порога бросилась на шею:
– Па, как я рада, что ты приехал!
– А зятек?..
– Не сердись на него. Простудился на тетеревиной тяге и лежит в постели. Ради
Отец любовался рассудительной и хозяйственной дочерью.
– Конечно, поедем. Хотя всего на четыре дня выбрался. А надо и свое хозяйство осмотреть, и соседей навестить, чтоб не обижались.
– Не обидятся. Осматривайся. А я пока переоденусь да маман здесь подменю. Без хозяйки-то – дом сирота?..
– Да ничего, Маша. Мне повезло и с управителем, и с его хозяйкой. Но рад, само собой, твоим милым ручкам. Дай я их поцелую!
– Па, ты меня смущаешь, – зарделась она. – Я для тебя твоя все-таки не дама, а всего лишь Маша-растеряша.
– Ладно, ладно, – по-отцовски шлепнул пониже спины. – Не теряйся, растеряша, хозяйствуй.
Хорошо, что приезд дочери отвлек от треклятых реформ и всего прочего, что хоть на несколько дней, да осталось в Петербурге.
– Ну вас всех!.. – погрозил кулаком Столыпин замолкшим портретам и тоже пошел переодеваться. Не трясти же полами петербургского межсезонного пальто. Не махать же шляпой перед грачами. Они сюда раньше прилетели, уже вовсю копошились на окрестных березах, чинили прошлогодние гнезда. Хозяйственно суетились и скворцы. У них ведь тон задает хозяйка! А хозяин знай распевает. Вот азиат! На Алтае, где побывал прошлой осенью, попахивало азиатчиной. У местных бурятов – как у здешних скворцов: баба работает, мужик на какой-то ихней монотонной балалайке наяривает.
Поругивая скворцов-мужиков, он подошедшего Миколу не преминул похвалить:
– Ты молодец, что новых скворечников понастроил.
– А чего делать зимой, Петр Аркадьевич? Только поместье сторожить.
– Что, пошаливают?
– Случается. Причем обычное хулиганство под революционные песенки начинают подводить…
– И здесь поют?
– Чего не петь? Русские помещики на зиму удирают в Россию, а поместья разбитыми дверями хлопают.
– Но у тебя вроде…
– Похлопают у меня! Я бузотеров этих, как мух, прихлопну. Ничего, Петр Аркадьевич, что вроде бы много на охрану трачу? У меня все записано. Письменный отчет завтра представлю.
– Ладно, ладно, Микола. Не загружай меня отчетами, в Петербурге надоели. Запряги-ка лучше одноконную седейку. Я туда-сюда проедусь.
– Ага, седейка удобна по такой поре.
Когда-то такие седейки возили почту между Москвой и Петербургом. Легкие, лихо носились. С крытым верхом, чтоб дождем ли, снегом ли не мочило. Сейчас уж почта полвека на железных колесах. А седейки остались лишь как память о прошлых временах. Столыпин и раньше при разъездах по своему поместью пользовался этой легкой повозкой.
Микола быстро все исполнил. Даже теплый плед на сиденье уложил.
– Распогодилось по-весеннему, а ветер-то с моря!..
Да, холодная Балтика была еще близехонько. Весна в этих краях затяжная.
Столыпин не торопясь ехал по пригретым гравийным дорожкам парка, а потом и по проселку, который от поместья тянулся вдоль Нямунаса. В свое время он конным грейдером выровнял окрестные дороги, но как водится, дело до конца не довел. Ведь Россия, хоть и при литовских обычаях! Каждый для себя гребет. Общих хороших дорог как не бывало, так и нет.
Он с запоздалым стыдом вспомнил, что ведь тринадцать лет был здесь предводителем дворянства. Но оправдывался: попробуй-ка раскачай помещика! Пускай русского, пускай литовского, пускай польского шляхтича – при всем его шляхетском гоноре. Для себя показной шик наведет, а к соседу по грязи будет шлепать. Уж на што князья Радзивиллы: в своей родовой столице, в белорусском Несвиже, и пруды великолепные, и замок-дворец красоты слепящей, и богатейший костел при нем, и огромнейший парк с лабиринтами прудов, а за воротами поместья, на кривых улочках Несвижа, в весеннюю пору не пробраться от грязи. Радзивиллы в летнюю пору свои аллеи крупной солью посыпали, чтоб на санях фанаберить перед более мелкой шляхтой, но скажи им: поправить бы надо дороги хоть к губернскому городу – ответят:
– Пся крев! Да что у нас – кони плохи? Мою карету гербовую не протащат? Да и кучеров на конюшне кнутами запорю!
Вот и ответ на слова о западном земстве…
Народ здесь был еще более бесправен, чем в Центральной России. Земство! Вьевшееся в плоть и кровь здешней жизни! Только оно и способно уравнить хоть немного Радзивилла с белорусским ли, литовским ли, польским ли крестьянином.
Мысль эта не оставляла Столыпина и при встрече с любимым народным домом. Обветшал, пожух, запаршивел дом. Вместо богато обставленной библиотеки – нечто вроде ночного клуба с промятыми, потертыми диванами. Истинно, медведи на них валялись с медведицами на пару?.. Вместо чистенького, под парижское кафе устроенного, но недорогого буфета – задрипанная корчма … во главе с вальяжным евреем. Где-то рублей ли, злотых ли насквалыжил, взял в аренду заброшенный буфет, сделал к нему аляповатую пристройку – вот тебе и корчма во всем западном блеске. То есть во всей своей грязи. Дешево и сердито. Пейте, православные, пейте, католики – не ругайте только доброго еврея, который на вашем пьянстве наживается. Здесь у него нет черты оседлости. Местные власти куплены с потрохами, во главе с исправником.
Но вид сошедшего с седейки незнакомого господина все-таки привел доброго корчмаря в замешательство. Жизнь вековая научила: смейся над холопом, да не насмехайся над паном…
Корчмарь согнулся, яко тростник под ветром:
– Чего пан-добродей пожелает?
Столыпин никогда не позволял себе насмехаться над этим униженным народом, но сейчас-то, при всей угодливости, смеялись явно над ним.
– А хочу я, пан-целовальник, надрать тебе пейсы! – не снимая перчатки, потянулся он к черным хвостам, свисавшим от ушей, и дернул-таки без снисхождения. – Пьяное свинство здесь развел!
Верно, еще первая половина дня, а здесь уже гульба. С притоном. С надрывным бесшабашием. Слова-то какие!
Чему ж мне не петь,
Чему не гудеть!
Парсучок под лавочкой
Бульбочку грызець…
Ага, по слуху да и по виду белорусы. Рубахи красно-вышитые!
В таких же домотканых портах, но в рубахах из парусины, литовцы. Кричат корчмарю:
– В долг давай, краугерис!
Столыпин маленько понимал: краугерис – ни что иное, как кровопийца…
Кулаками не в шутку грозят. Местные. Связываться корчмарь не хотел. Повздыхал, но штофик еще принес.