Стон горы
Шрифт:
Во сне Синго не обесчестил девушку, но, возможно, собирался обесчестить. И даже если бы он, трепеща от вожделения и страха, обесчестил ее, что бы изменилось? Проснувшись, он продолжал бы влачить свое жалкое существование.
Синго вспоминал непристойные сны, которые он видел в последние годы, – в них он всегда имел дело с вульгарными женщинами. Такой же была и девушка сегодня ночью. Может быть, он даже во сне боится нравственных мук за прелюбодеяние.
Синго вспомнил младшую сестру товарища Сюити. До того как в их дом пришла невесткой Кикуко, Сюити несколько раз встречался с ней и собирался даже сделать
– Ой! – Синго точно громом поразило.
Не Кикуко ли обратилась в эту девушку из сна? Не приняла ли Кикуко облик младшей сестры товарища Сюити потому, что даже во сне Синго свято хранил нравственность? И не исключено, что и эту девушку, заменившую Кикуко, он заменил еще более вульгарной девицей, чтобы скрыть свою безнравственность, чтобы избежать мук совести.
Если бы можно было во всем потакать своим желаниям, если б можно было построить жизнь так, как ему хотелось, то разве бы не стремился он к одному – вечно любить Кикуко, Кикуко-девушку, Кикуко, которая еще не стала женой Сюити?
И эта его сокровенная мечта, подавленная, изуродованная до неузнаваемости, появилась во сне как что-то жалкое и непристойное. Наверно, и во сне Синго не давал этой мечте вырваться наружу, обманывал себя. Он выбрал девушку, которой собирался сделать предложение Сюити до Кикуко, и к тому же видел ее как в тумане только потому, что до крайности боялся, чтобы женщиной из сна не оказалась Кикуко.
Позже, вспоминая о своем сне, Синго задавал себе вопрос: не потому ли так быстро потускнела женщина из сна, так быстро потускнела нить сна и он ничего не запомнил, не потому ли рука, гладившая грудь, не чувствовала никакой радости, что в то мгновение, когда он проснулся, одновременно проснулась и хитрость, погасившая сон?
– Это только сон. Борода, объявленная национальной реликвией, – сон. А в толкование снов я не верю. – Синго потер ладонью лицо.
Сон был тягостный, он сковал тело холодом, и Синго проснулся в липком поту.
После сна о бороде дождь, который до этого был едва слышен, порывами ветра обрушило на дом. Пробиваясь сквозь щели, вода залила даже циновки, устилавшие пол в комнатах. Судя по шуму, дождь переходил в бурю.
Синго вспомнил написанную тушью картину Кадзана Ватанабэ [19] , которую он видел несколько дней назад в доме своего приятеля. На ней был изображен ворон, сидящий на верхушке засохшего дерева, и называлась она «Мрачный ворон в рассветной мгле, майский дождь. Нобори».
19
Кадзан Ватанабэ, настоящее имя Нобори (1793—1841)-ученый, политический деятель и художник. Обвиненный в нарушении закона о «закрытии страны», был посажен в тюрьму, где сделал себе харакири.
Прочтя трехстишие, Синго, казалось, понял смысл картины и настроение Кадзана.
Ворон на верхушке высохшего дерева дожидается рассвета под дождем, на ветру. Бледной тушью художнику удалось передать сильный порывистый ветер, расшвыривающий потоки дождя. Синго забыл, как выглядело дерево, помнил только, что у него был толстый ствол и ветки обломаны. А вот облик ворона четко врезался ему в память. То ли оттого, что ворон только что спал,
Синго знал только, что Кадзан был беден и покончил с собой, сделав харакири. Но Синго почувствовал вдруг настроение, охватившее некогда художника.
Приятель повесил картину, лишь сообразуясь с сезоном.
– Какой сильный, могучий ворон, – сказал ему Синго. – И неприятный.
– Почему же? Во время войны я часто видел этих птиц и каждый раз думал – какая мерзость. Мерзкий ворон. И все-таки в нем есть мощь и покой. Но знаешь, если делать харакири по той же причине, что и Кадзан, то сколько раз нам с тобой пришлось бы вспарывать себе живот. Таково уж наше время, – сказал приятель.
– Мы тоже ждали рассвета…
Синго был уверен, что и в эту дождливую ночь в гостиной его приятеля висит картина с вороном.
«Что, интересно, делают этой ночью наш коршун и наши вороны?» – думал Синго.
4
После второго сна Синго долго лежал с открытыми глазами, ожидая рассвета, но он не обладал ни характером, ни волей ворона Кадзана.
И все-таки как это печально, думал Синго, что непристойный сон, – не важно, кто была та женщина, Кикуко или сестра товарища Сюити, – не заставил его сердце биться от вожделения.
Это было омерзительнее всякого прелюбодеяния. Какой-то старческий маразм.
Еще во время войны у Синго пропала потребность в близости с женщиной. Так продолжается до сих пор. И не потому, что он очень уж стар, – просто отвык. Война раздавила его, и он так до конца и не ожил. Война до предела сузила его представления о вещах, вогнала их в тесные рамки благоразумия.
Синго далее хотел спросить у кого-нибудь из приятелей, много ли еще таких стариков, их ровесников, но побоялся, что его немощь будет осмеяна.
Чем, собственно говоря, плохо любить Кикуко хотя бы во сне? Неужели даже во сне этой любви нужно бояться, стыдиться? Неужели пристойнее любить Кикуко наяву?
Так рассуждал сам с собой Синго.
Синго пришло на ум трехстишие Бусона: «Если старость забыла любовь – как это больно», – оно еще больше опустошило его.
Из-за того, что у Сюити появилась женщина, супружеские отношения между ним и Кикуко приобрели новые грани. А после того, как Кикуко сделала аборт, стали как-то теплее и мягче. В ночь, когда была та ужасная буря, Сюити нежнее, чем обычно, ласкал Кикуко, а в ту ночь, когда Сюити пришел вдребезги пьяный, Кикуко простила его легче, чем обычно.
В чем причина, в жалостливости Кикуко или в ее глупости?
Способна ли сама Кикуко осознать это? Или, может быть, Кикуко, это чудо природы, бездумно и безропотно плывет по волнам жизни?
Решив не рожать, Кикуко выразила Сюити протест; уехав к родителям, она еще раз выразила протест и в то же время обнаружила безмерную глубину своей тоски, но, вернувшись через несколько дней, она стала бесконечно нежна с Сюити, словно просила прощения за свой поступок, словно искала успокоения своим ранам.