Стоп-кран

Сенчаков Дмитрий

Дуся явилась в своё время для нас полной неожиданностью, и мы долго привыкали к ней, к её присутствию в доме, прежде чем она окончательно одомашнилась. Инга же и вовсе свалилась как снежный ком на голову, разрушив некое подобие бесперспективной хиппозной идиллии.

Дуся была неотёсанной инфантильной деревенской бабонькой с бластулой самородного ума и фантастически гармоничным, но неспортивным и сутулым телом, облечённым в посредственную, шершавую, угреватую и бородавчатую кожу, траченную к тому же шрамами от затушенных об неё клиентами сигарет. Голая Дуся на ощупь была неприятной. Но, облечённая в сексуальное боди, ажурные чулки и туфли на высоченных каблуках из Костиных запасов, затмевала Клавдию Шифер и Полину

Рубероид. Буквально производила самое неизгладимое впечатление, ибо натянутые совершенными косточками тёплые нейлон и лайкру хотелось гладить и гладить. Силуэт высокой, эталонно скроенной Дуси был волнующим и запоминающимся. Если, конечно, напомнить ей про сутулые плечи, которые она тотчас поспешит расправить.

Мы пользовались её расположением к нам, но никогда не переходили границ и не обижали человека. До Дуси я уже больше года не был с женщиной, с тех пор, как, ускорившая темп своей жизни, Рита меня окончательно бросила. Нашего легкоатлетического клуба московского «Динамо» больше не существовало. Ритка перешла в «Луч». Карабкалась по каменистой заминированной вертикали списка лучших легкоатлеток России по тройному прыжку. Аккурат, как я и предсказывал в далёком и таком нереальном отсюда восемьдесят восьмом. Выезжала на соревнования за рубеж. Советская лёгкая атлетика стала историей. Бал правила лёгкая атлетика российская. Склочная, корыстная и допингоориентированная.

Инга представляла собой абсолютно доселе неизвестный мне тип женщины. Она была невысока. Не стройна, но и не полна. Какая-то нескладная и угловатая, но по-своему изящная. Секрет этого изящества раскрылся в одной из бесед, когда Инга призналась, что все школьные годы занималась классической хореографией. Она обладала потрясающей гибкостью и лёгкостью. Дуся была и выше и тоньше, но своим грузным походоном вгоняла в тоску. Инга же порхала. И даже в стоптанных тапках производила впечатление грациозной особы с идеально поставленной спиной. Кроме того, она обладала кожей невинного младенца и неожиданным звонким ручьистым тембром голоса. Но самое главное – это, конечно, лицо.

Легко всё это писать много лет спустя. А тогда мы присматривались, постигали и раскрывали эту неординарную девушку, к которой нельзя было привыкнуть. Она – как тот луч солнца сквозь колышащуюся занавеску, предварительно миновавший и лёгкий грим перистых облаков, и трепещущую на ветру тополиную ветвь. Тёплый, утонченный и неуловимый. И такой разноликий! Инга лучилась теплом, дружелюбием и добротой, обладала сотнями разных улыбок, тысячей ужимок, ухмылок, прищуров, насупистостей и прочего, и прочего, и прочего, что делало её лицо бесконечно подвижным. И ещё она была умна. Тем умом, который не выпячивался, не навязывался, не самоутверждался поверх всех. Тем умом, которым она награждала только близких друзей.

Не подпасть под обаяние Инги было нереально. Костя поплыл уже через три дня. Я упирался-упирался, но через неделю осознал неизбежное – Инга покорила и моё сердце. Вместе с тем мы продолжали жить вчетвером, словно ничего не произошло. Дуся была то с Костей, то со мной, а Инга… Нет, Инга нашей не была. Она тактично и деликатно выстроила дистанцию. Это не мешало ей взъерошивать костин чуб, мягко обвивая рукой его шею, когда вечерние беседы на кухне затягивались за полночь. Костя перехватывал её ладонь, целовал пальчики, и Инга не отдёргивала руку.

Ну, а я оставался обыкновенным наблюдателем этой истории. Статистом, все развлечения которого сводились к тому, что изредка ко мне на тахту запрыгивал «поутрусик» – таинственная «здрасть» из влажных снов пубертатного периода. Ненасытная Дуся являлась рано утром, когда сама уже выспалась, а поверженный на обе лопатки Костя ещё долго «варил кашу» своим ровным безмятежным и немного музыкальным дыханием.

Дуська жила по принципу «разоденут в кружево и накормят ужином». Нетребовательная девочка без претензий, чья «благодарность» зашкаливала, как у собачонки. На «саксофон» её было практически не раскрутить, но «фики-фики» она любила и никогда не отказывала. При этом постоянно косячила в быту, повторяя как заклинание:

– Я – хорошая девочка.

После третьей разбитой чашки Костя не выдержал:

– Хорош уже, деточка!

Разговаривать с Дусей было не о чем, да и незачем. Как, впрочем, и флиртовать. Даже выгуливать Дусю было неинтересно. Она топала и шаркала так, что горели набойки и крошился трещиноватый асфальт. В кино она скучала, в театр она не врубалась. Пару раз мы с ней пожамкались за толстой портьерой в фойе, но и это быстро наскучило.

Тем контрастнее было наблюдать за Ингой и Костей. Тонкий флирт с умной женщиной, как проявление высшего эротизма. Особенные интонации, полужесты, говорящие глаза. У них было это электричество. Костя купался в нём. Радовался как ребёнок и робко надеялся на большее. Инга тоже радовалась. Жила и лучилась, но постоянно ускользала, когда момент накалялся.

Однажды на прямой вопрос Кости, почему она избегает его, Инга ответила, что он сам не знает, чего хочет, и вознамерилась было покинуть кухню. Костя попросил разъяснить. Инга обернулась в дверях.

– Вы с соседом – молочные братья, – рассмеялась она и растворилась в темноте коридора.

– Она намекает на наш треугольничек с Дуськой, – предположил я на следующее утро, когда Костя пересказал мне эту историю. – Нелепо надеяться на ответную любовь женщины, когда она прекрасно осведомлена о твоих текущих связях. Тем более, что они не вполне, э-э-э… То есть вполне генримиллеровские 16 . Что не есть гуд с точки зрения традиционных отношений.

16

Генри Миллер (1891–1980) – автор скандальных интеллектуально-эротических романов, признанный самым аморальным писателем ХХ века.

– Да уж… – согласился Костя.

Сложно сказать, почему Инга осталась жить с нами. Да, она была без денег, но Костя в первые же дни неоднократно предлагал оплатить ей билет на поезд до Кандалакши. И было понятно, что вовсе не из желания выпихнуть из своего дома очередную приживалу, а просто по доброте душевной. Инга искренне приняла Костину помощь, поблагодарила его за заботу, но денег так и не взяла. Она незаметно и естественно заполнила пустующую нишу домашней хозяйки. Ведь Дусю хлопоты по квартире не интересовали. Она никогда не мыла посуду, не подметала пол, а уж о том, чтобы приготовить что-то и вовсе не было речи. Предоставь Дусю самой себе – и она будет питаться печенюшками, искренне не понимая, что она делает не так.

Традиционным поваром в компании был и оставался Костя, но с появлением Инги в меню добавились молочные каши по утрам, по воскресеньям – оладьи или сырники, и время от времени, по настроению, восхитительный «Наполеон». Начала же Инга с того, что изобразила благоухающую кастрюлю райского первого блюда. А ведь мы так соскучились по супам! В кастрюле оказался вкуснейший сложносочинённый борщ.

Инга оказалась близорукой. Но очков не носила. Её мир, её зона комфорта простиралась в радиусе нескольких метров. Там она безошибочно ориентировалась, кулёчилась и окукливалась. Искренние порывы привлечь её внимание к тому, что происходит за окном или на той стороне улицы, если мы отправлялись на прогулку, были обречены на неудачу. Она редко натягивала глаз, чтобы навести резкость вдаль. Только если в этом заключалась практическая польза, например, разглядеть номер прибывающего троллейбуса. Попытки упрекнуть её в том, что она что-то не заметила, от чего-то не уклонилась, безнадёжно проваливались: