Сторож брату моему (Капитан Ульдемир - 1)
Шрифт:
За время, пока Шувалов пробыл под стражей, список его преступлений приобрел весьма внушительный вид. Были обвинения мелкие, которыми можно было и пренебречь, – например, обвинение в том, что он прикидывался сумасшедшим, пытаясь избежать наказания, или обвинение в том, что он находился в запретном городе. Но были и три значительных преступления. Первое из них состояло в серьезной попытке нарушить уровень: одежда, непонятные приборы, разговоры. Второе – убийство или, вернее, покушение (но это было ничем не лучше; наоборот, если бы человек был убит, виновный мог бы еще доказывать, что беда случилась нечаянно, а сейчас пострадавший показывал, что на него напали с умыслом). И третье серьезное преступление, в котором обвиняемый сознался сам, заключалось в том, что он, вкупе с лицом женского пола, пока не установленным, нарушал закон, называвшийся «Люди от Сосуда». Видимо, нарушение это было давним, но по этому преступлению срока давности не существовало, и оно должно было караться сегодня не менее строго, чем в самый день совершения. Собственно, судья сначала не собирался докладывать о третьем преступлении, но как-то так получилось, что доложил.
Так что теперь предстояло решать: положить ли в основу дела нарушение Уровня – тогда обвинение пошло бы в Собрание по охране Уровня, – или основным посчитать покушение – и тогда дело пошло бы по совсем другим каналам и к совсем другим людям. В первом случае оно обязательно дошло бы до кого-то из Хранителей, а во втором – скорее всего не дошло бы. Об этом и разгорелись среди судей прения, продолжавшиеся целый день. Суть споров заключалась в том, что, хотя нарушение Уровня было, безусловно, преступлением более опасным, зато покушение на убийство являлось значительно более сенсационным (давно уже не случалось такого, очень давно), и, во-вторых, сохранить случившееся в тайне было невозможно, да никто и не старался сделать это, и население о происшествии знало, и необходим был суд, и необходим был приговор.
После дня ожесточенных споров сведущие люди сошлись на том, что в основу дела надо все-таки положить покушение, а остальное пойдет уже в дополнение и по совокупности. А это означало, что если кто-то из Хранителей должен будет ознакомиться с делом, то не раньше чем при рассмотрении просьбы о помиловании.
Потому что, хотя смертной казни как таковой в законе не было, просто назначением на работу в Горячие пески ограничиться было нельзя, и речь могла идти только о посылке преступника к самому экватору – туда, где разворачивали полотнища. Для человека, не приспособленного для таких условий, такой приговор был бы равносилен смертному, и все знали это, и заранее жалели его, но пренебречь законом никак не могли.
Итак, тучи над головой Шувалова сгущались серьезные. Он же ни о чем не подозревал и, понервничав немного из-за бессмысленной потери времени, привел свои нервы в порядок и стал снова размышлять о странном начале и возможном ужасном конце культуры Даль.
Иеромонах ехал теперь, стараясь придерживаться полосы необработанной земли. Он ехал не в ту сторону, где должна была находиться столица, а в противоположную – к лесу, если только полоса действительно вела в лес.
Ржаные поля сменялись овощами, был и ячмень, и просо, иногда на целые десятины раскидывались фруктовые сады. Попадались речки в обрамлении широких лугов. Иеромонах пил прозрачную воду, крякал, рукавом вытирал губы, радостно вздыхал:
– Благодать Господня. Благодать. Нет иного слова.
По-прежнему заходил в дома.
– …Ну, а вот вы соберете; сколько же оставите себе, сколько отдадите?
– Себе оставим, сколько нужно. Остальное отдадим, понятно.
– До нового хлеба доживете?
– То есть как?
Странно было это: не боялись голода.
– И платят вам за остальное?
– Платят? – удивлялись люди; взрослый мужик не понимал простых вещей.
– А если нет – откуда же все берете? Живете, я смотрю, не бедно… За что покупаете?
– Что надо, нам дают.
– И опять-таки хватает?
Тут уж они сами начинали сердиться.
– А ты как живешь – иначе? Тебе не хватает?
Воистину – дивны дела твои, Господи.
Ехал дальше. Удивлялся: чисто, аккуратно живут крестьяне, весело. Но чего-то недоставало. За все время ни одной чреватой бабы Иеромонах так и не увидел; прячут их, что ли, от сглаза? И детишек совсем малых не было. Побольше – были, годочков с трех, а младенцев – нет.
И все-таки хорошо было. Ехал, разговаривал с лошадью, когда не было никого другого.
Однажды все-таки увидел такую бабу. Совсем была молодая. На сносях уже. Везли ее куда-то на телеге, и по бокам ехали двое верхами. Была бабочка смутная, зареванная. Стонала тихо. Верховые ехали с неподвижными тяжелыми лицами. Завидев Иеромонаха, показали рукой и прикрикнули: посторонись, мол.
Остановился и долго глядел вслед, покачивая головой. Словно бы дитя никому и не в радость.
«Нехорошо. Дети – дар Божий», – подумал привычно и искренне.
Дальше селения стали попадаться реже. И нивы уже не подряд шли, перемежались длинными клиньями целины. Больше стало деревьев. Вспугнутые, убегали зверюшки вроде зайца, высоко подпрыгивая.
А полоса все шла, все уходила – дальше, дальше… Будоражила любопытство. Иеромонах погонял лошадь. В меру, правда: берег. Этому его учить не надо было.
Загорел – как встарь, до пострига еще, в деревне, загорал за лето. Привык. И ног своих – голых, волосатых, как у беса – стыдиться перестал; а сперва стыдился. Здесь это не было зазорно.
Сам и не заметил, как въехали в лес. Просто остановился раз, спешился, огляделся – а уже кругом деревья, и за спину зашли, опушку и не разглядеть. Но не смутился: понадобится – полоса и назад выведет. А пока что поедем дальше.
На всякий случай выломал, однако, дубину. Зверь, не приведи Господь, встретится или еще кто… Вез дубину поперек седла.
Вечерами разжигал костерок. Грелся. Пил кипяток. Заправлял его порошком из корабельных припасов, множившим силу. Вздыхал: кваску бы… Эти люди в нем не понимали, никто. Капитан, правда, еще помнил: да, была такая благодать – квас. Хлебный. Настоящий.
Перед сном представлял, будто сидит на корабле перед вычислителем или аналитом. Разговаривает про себя с машиной, нажимает клавиши, вводит программу, проверив предварительно. И, пока жужжит машина, как пчела в колоде, снова будто сам напрягается, закрыв глаза, словно лошади помогает вытянуть воз из колдобины.
Легкое и хитроумное занятие. Другой мир. Цифры живут, любят друг друга, гневаются, сходятся, расходятся, порой идут стенкой друг на друга. Умирают и воскресают – просто, конечно, Господи. Весело живут цифры, деятельно. А он за ними следит и при нужде помогает.