Сторож
Шрифт:
Я, сударь, голову себе над этим неделю ломал и обнаружил, что он куда-то убегает из дому и все в те часы, когда я отдохнуть возвращаюсь. Тут я стал за ним приглядывать, хотя сперва ничего дурного не думал, ну ровно ничего. Однажды утром я на глазах у него прилег отдохнуть, а сам встал - и за ним. Выслеживать, сударь, - тут уж со мной никто не потягается.
Так вот я Мариуса и подловил. Он, мой племянник, на вашей земле силки ставил. А я, сударь, у вас в сторожах хожу!
У меня перед глазами красные круги пошли, и я чуть на месте его не
Вот какие дела. Я даже похудел с горя. Сами понимаете, такое даром не проходит. Но парня я у себя оставил. Что поделаешь! У него ни отца, ни матери, всей родни один я. Не выгонять же на улицу, верно?
Но только я предупредил: возьмется за старое - конец, второй раз пощады не выпросит. Вот. Правильно я поступил, сударь?
Я протянул ему руку и подтвердил:
– Правильно, Кавалье. Вы честный человек. Он встал.
– Большое спасибо, сударь. А теперь пойду за ним. Пусть получит свое для острастки.
Я знал: отговаривать старика бесполезно, и решил ему не перечить.
Он сходил за мальчишкой и притащил его за ухо.
Я сидел на соломенном стуле, сделав суровое, как у судьи, лицо.
За год Мариус вытянулся еще больше и стал, как мне показалось, безобразней, противней и скрытней прежнего. А уж ручищи у него сделались вовсе чудовищными.
Дядя подтолкнул его ко мне и по-военному четко скомандовал:
– Проси прощения у хозяина.
Парень молчал.
Тогда отставной стражник сгреб его в охапку, приподнял и с таким остервенением принялся шлепать по заду, что я вскочил, порываясь прекратить порку.
Озорник завыл:
– Простите! Простите! Больше не... Кавалье опустил его на пол и, придавив обеими руками, поставил на колени.
– Проси прощения!
– рявкнул он. Мальчишка, потупившись, прошипел:
– Простите!
Тут дядя снова поднял его и выпроводил такой оплеухой, что Мариус еле удержался на ногах.
Он убежал и весь вечер не попадался мне на глаза. Вид у Кавалье был совершенно убитый.
– Скверный нрав!
– вздохнул старик. И весь обед повторял:
– Ах, как мне это горько, сударь! Вы даже не представляете - как!
Мои попытки утешить его ни к чему не привели.
Лег я пораньше чуть свет надо было выходить на охоту.
Когда я задул свечу, собака моя уже похрапывала на полу, в ногах кровати.
***
Глубокой ночью меня разбудил неистовый лай Жбана. Я сразу понял, что в помещении полно дыму Я спрыгнул с постели, зажег свечу, метнулся к двери и распахнул ее. В комнату ворвался вихрь пламени Дом пылал.
Я с размаху захлопнул толстую дубовую створку, натянул брюки, скрутил простыни жгутом и спустил за окно собаку; затем швырнул туда же свою одежду, ягдташ, ружье, выбрался сам и во всю глотку закричал:
– Кавалье! Кавалье!
Сторож не просыпался: сон у старого стражника был крепкий.
Сквозь окна я увидел, что первый этаж уже превратился в раскаленное пекло; заметил я и другое - в кухню заранее натаскали соломы, чтобы занялось подружнее Значит, поджог!
Я вновь завопил - Кавалье!
Тут я испугался, что он задохнется в дыму, и меня осенило: я загнал в ружье два патрона и выстрелил в окно Все шесть стекол разлетелись вдребезги, усыпав пол мелкими осколками. На этот раз сторож услышал и в одном рубахе появился в оконном проеме, растерянный спросонья и ослепленный отблесками огня, от которых на дворе было светло как днем. Я гаркнул:
– Дом горит! Прыгайте вниз! Скорей! Скорей! Внезапно изо всех щелей нижнего этажа вырвались языки пламени, лизнули стены и стали подкрадываться к старику, отрезая ему путь. Он прыгнул и по-кошачьи легко встал на ноги.
Он сделал это вовремя! Соломенная кровля с треском просела посередине, над самой лестницей, которая сделалась теперь как бы печной трубой для полыхавшего внизу огня: гигантский алый сноп взметнулся в воздух, рассыпался, как фонтанная струя, и ливнем искр разлетелся вокруг.
Еще через несколько секунд пожар охватил весь дом.
Ошеломленный Кавалье спросил:
– Как это могло случиться? Я ответил:
– Подожгли кухню. Он пробормотал:
– Но кто же? И тут я догадался:
– Мариус!
Старик все понял. Он пролепетал:
– Иисус-Мария! Вот почему он не вернулся ночевать!
Вдруг у меня мелькнула страшная мысль. Я вскрикнул:
– Селеста! Селеста!
Кавалье промолчал - в этот миг дом рухнул, и на месте его забушевал огромный костер, палящее, ослепительное, багровое море огня; от бедной старухи, без сомнения, осталась лишь кучка красных углей, обгорелых останков человеческой плоти.
Мы не услышали даже крика.
Тем временем огонь подобрался к пристройке, я вспомнил о своей лошади, и Кавалье бросился за ней.
Едва он отпер конюшню, чье-то гибкое тело скользнуло у него между ногами, и сторож упал. Это пустился наутек Мариус.
Отставной жандарм проворно вскочил. Он рванулся было вслед за негодяем, но, смекнув, что его не нагнать, и обезумев от неудержимого гнева, поддался одному из тех внезапных порывов, которые нельзя ни предвидеть, ни предотвратить: схватил мое ружье, валявшееся неподалеку, приложился, не проверив даже, заряжено ли оно, и, прежде чем я успел опомниться, нажал на спуск.
Один из патронов, досланных мною в стволы, чтобы предупредить Кавалье о пожаре, оставался неиспользован; заряд угодил беглецу в спину, и Мариус, обливаясь кровью, рухнул ничком. Как смертельно раненный заяц при виде приближающегося охотника, он заскреб землю руками и ногами, словно порываясь бежать на четвереньках.
Я кинулся к нему. Мальчишка уже хрипел. Так и не сказав ни слова, он умер еще раньше, чем пламя погасло.
Кавалье, по-прежнему в одной рубахе и босиком, остолбенело стоял рядом с нами.