Сторожевые башни
Шрифт:
Внезапно он почувствовал, что злится и ему все больше хочется скорей уйти из этой тесной и пыльной комнаты.
Он встал и застегнул куртку:
– Встретимся сегодня в Институте, Джулия. Начало концерта в три.
Миссис Осмонд рассеянно кивнула, открыла дверь и мелкими шажками вышла на веранду, не задумываясь, что ее видно с башен, с отрешенным выражением молящейся монахини на лице.
Как Рентелл и предполагал, на следующий день занятия в школе были отменены. Послонявшись после завтрака по гостинице, он с Хэнсоном пошел в Таун-холл. Единственный чиновник, которого им удалось отыскать, ничего не знал.
– До
– Таково решение школьного комитета? – спросил Рентелл. – Или это очередная блистательная импровизация секретаря муниципального Совета?
– Школьный комитет больше не функционирует, – сказал чиновник. – А секретаря, боюсь, сегодня нет на месте. – Прежде чем Рентелл смог что-либо вставить, он добавил: – Жалованье вам, конечно, будет продолжать идти. Если хотите, на обратном пути можете заглянуть в финансовый отдел.
Выйдя из Таун-холла, Рентелл и Хэнсон решили выпить кофе. Найдя открытое кафе, они уселись под тентом, поглядывая на сторожевые башни, нависшие над крышами. Деятельность в башнях по сравнению с вчерашним днем существенно уменьшилась. Ближайшая башня находилась в пятнадцати метрах от них, прямо над пустым зданием конторы на противоположной стороне улицы. Окна в наблюдательном ярусе оставались закрытыми, но Рентелл заметил за стеклом мелькавшую время от времени тень.
Наконец к ним подошла официантка, и Рентелл заказал кофе.
– Я соскучился по урокам, – заметил Хэнсон. – Безделье все же ощутимо утомляет.
– Это точно, – согласился Рентелл, – остается только зазвать кого-нибудь в школу. Жаль, что вчерашний концерт не удался.
Хэнсон пожал плечами:
– Может быть, в следующий раз смогу достать новые пластинки. Кстати, Джулия вчера прекрасно выглядела.
Рентелл легким поклоном поблагодарил за комплимент и сказал:
– Надо бы чаще выводить ее в свет.
– Полагаешь, это разумно?
– Что за странный вопрос?
– Ну, знаешь ли, только не в нынешней ситуации, – Хэнсон кивнул на сторожевые башни.
– Не понимаю, при чем здесь это, – отрезал Рентелл. Он терпеть не мог обсуждать свою или чужую личную жизнь и только собрался переменить тему, как Хэнсон перевел разговор в неожиданное русло:
– Может, и ни при чем, но как будто на последнем заседании Совета о тебе упоминали. Кое-кто весьма неодобрительно отзывался о ваших отношениях с миссис Осмонд. – Хэнсон улыбнулся помрачневшему Рентеллу. – Понятно, что ими движет зависть, и ничего больше, но твое поведение действительно многих раздражает.
Сохраняя самообладание, Рентелл отодвинул чашку:
– Не скажешь ли ты мне, какое их собачье дело?
Хэнсон хохотнул:
– Ясно, что никакого. А поскольку у них в руках власть, то я бы советовал тебе не отмахиваться от подобных указаний. – При этих словах Рентелл фыркнул, но Хэнсон невозмутимо продолжал: – Между прочим, через несколько дней ты можешь получить официальное уведомление.
– Что?! – Рентелл взорвался было и тут же взял себя в руки. – Ты это серьезно? – И когда Хэнсон кивнул, он зло засмеялся. – Какие идиоты! Не знаю, почему только мы их терпим. Иногда их глупость меня просто поражает.
– Я бы на твоем месте воздержался от таких замечаний, – заметил Хэнсон. – Я позицию Совета понимаю. Памятуя, что суета в сторожевых башнях началась вчера, Совет, скорее всего, полагает, что нам не следует делать ничего, что могло бы их озлобить. Кто знает, но Совет, возможно, действует в соответствии с их официальным распоряжением.
Рентелл с презрением взглянул на Хэнсона:
– Ты в самом деле веришь, будто Совет как-то связан с башнями? Быть может, простаки и поверят в такую чушь, но, Бога ради, избавь от нее меня. – Он внимательно посмотрел на Хэнсона, прикидывая, кто же мог снабдить его такой информацией. Топорность методов Совета вызывала раздражение. – Впрочем, спасибо, что предупредил. Очевидно, когда мы с Джулией завтра пойдем в кино, публика в зале будет страшно смущена.
Хэнсон покачал головой:
– Нет. В свете вчерашних событий любые зрелищные мероприятия отменены.
– Но почему? Неужели они не понимают, что сейчас нам необходима любая социальная деятельность? Люди попрятались по домам, как перепуганные привидения. Надо вытащить их оттуда, объединить вокруг чего-нибудь. – Рентелл задумчиво посмотрел на сторожевую башню на противоположной стороне улицы, за матовыми стеклами наблюдательных окон мелькали тени. – Надо что-то устроить, скажем, праздник на открытом воздухе. Только вот кто возьмет на себя организацию?
Хэнсон отодвинул стул.
– Осторожнее, Чарлз. Неизвестно, как отнесется Совет к таким затеям.
– Уверен, что плохо.
После ухода Хэнсона Рентелл с полчаса сидел за столиком, рассеянно поигрывая пустой кофейной чашкой и глядя на редких прохожих. В кафе больше никто не заходил, и он был счастлив, что может побыть в одиночестве, которое с ним разделяли сторожевые башни, тянувшиеся рядами над крышами.
За исключением миссис Осмонд, у Рентелла практически не было близких друзей. Его острый ум и нетерпимость к пошлости существенно затрудняли для многих общение с ним. Определенность, отстраненность, не выпячиваемое, но легко ощущаемое превосходство держали людей на расстоянии от Рентелла, хотя многие считали его про себя всего лишь жалким школьным учителем. В гостинице он редко вступал с кем-либо в разговоры. Вообще между собой ее постояльцы общались мало; в гостиной и столовой они сидели, погрузившись в старые газеты и журналы, время от времени негромко переговариваясь. Единственное, что могло стать предметом общей беседы, – это проявление активности в сторожевых башнях, но в таких случаях Рентелл неизменно хранил молчание.
Когда он уже собрался уходить из кафе, на улице показалась коренастая фигура. Рентелл узнал этого человека и хотел было отвернуться, чтобы не здороваться с ним, но что-то в облике прохожего приковывало к себе внимание. Дородный, с выпяченной челюстью, этот человек шел вольно, вразвалку, распахнутое двубортное клетчатое палы о обнажало широкую грудь. Это был Виктор Бордмен, владелец местной киношки, в прошлом бутлегер, а вообще-то сутенер.
Рентелл не был знаком с ним, но чувствовал, что Бордмен, как и он сам, отмечен клеймом неодобрения Совета. Хэнсон рассказывал, что Совет как-то поймал Бордмена на противозаконной деятельности (в результате чего тот понес ощутимые убытки), но выражение неизменного самодовольства и презрения ко всему миру на лице бывшего бутлегера, казалось, опровергало это.