Сторожи Москвы
Шрифт:
«Под сим камнем положено тело усопшия о Господе монахини Досифеи, обители Ивановского монастыря, подвизавшейся о Христе Иисусе в монашестве 25 лет и скончавшейся февраля 4-го 1810 года. Всего жития ее было 64 года. Боже, всели ее в вечных твоих обителях».
Надпись на надгробии из дикого камня у восточной ограды московского Новоспасского монастыря, рядом с колокольней.
На этот раз были реальные памятники – портрет, надгробие, и снова никаких документальных свидетельств. Когда и по чьему приказу привезена и пострижена, что скрывала под иноческим именем – оставалось загадкой. Клировые ведомости Ивановского монастыря инокини Досифеи вообще не упоминали.
Впрочем, даже существование портрета осталось недоказанным. Кому-то довелось его видеть, кто-то списал надпись, но в инвентарных
...Две крохотные комнатенки с подслеповатыми прорезями окон. Низкие потолки. Мутно поблескивающая в полумраке изразчатая печь. Пара нехитрых стульев. Просиженное кресло. Расшатанный стол. Старенькое, набитое мелочами бюрцо. Вытертый зеленоватый войлок полов. Портрет Елизаветы Петровны на стене. Застывший на десятилетия глухой, захлестнутый тишиной мирок, в котором замкнулась жизнь.
Может быть, в слухах была своя доля правды – сначала долгий разговор наедине с Екатериной. Увещевания. Доказательства. Обещания. Скрытые угрозы. Выбора все равно не существовало. И независимо от обещаний единственной дорогой стала дорога в церковь: темный коридор, крытая лестница, грохот засова, закрывавшего входную дверь. Единственное развлечение – богослужения все с тем же попом и тем же причетником, отвечавшими враждебным молчанием на каждую попытку заговорить, бросить пару ничего не значащих слов. Для редких и ненужных бесед была настоятельница, когда получала разрешение или приказ вступить с узницей в разговор. Даже ютившаяся в каморке келейница оказалась глухонемой. Оставалось довольствоваться хорошей едой – деньги специально отпускались казначейством – и правом ждать.
Ждать смены правлений. Сочувствия. Милосердия. Простого безразличия к тому, что с годами теряло свое значение и остроту. Иногда в монастыре появлялись высокие посетители, даже члены царской семьи. На имя узницы приходили от неизвестных лиц значительные денежные суммы. Но гости исчезали, а деньги по-прежнему тратить было не на что. Границы мирка оставались неизменными – при Екатерине II, Павле I, Александре I.
И ответом становится обет молчания, который принимает неизвестная – сухощавая невысокая женщина со следами былой красоты и горделивой осанкой привыкшего повелевать человека. Молчаливая по натуре, она с годами не потеряла лишь одной особенности – панического страха перед скрипом дверей, неожиданно возникавшими в полутьме тенями. Некому войти, некого ждать, и все же... Воспоминания о ее рассказах – всего лишь плод фантазии старавшихся придать себе значительности потомков.
Она понимала – нужен конец. Ее конец. «Натуральный». Благопристойный. С соблюдением всех предположенных монашеским чином обрядов. Чтобы все встало на свои места.
Тридцать восемь лет заключения в этих же стенах жены царевича Ивана Ивановича закончились торжественным ее погребением в Вознесенском монастыре Кремля – усыпальнице всех женщин царского дома. Тридцать три года Салтычихи – похоронами в Донском монастыре, где погребали всех Салтыковых. Инокиню Досифею ждал еще более пышный обряд похорон в Новоспасском монастыре, былой усыпальнице семьи Романовых, которую они не переставали почитать и ценить. С участием всего высшего московского духовенства – пусть и заменил якобы заболевшего митрополита его викарий. Главнокомандующего Москвы, многочисленной знати – если и не приехавшей лично, то приславшей для похоронной процессии свои украшенные фамильными гербами экипажи. Погребальный «кондукт» безвестной инокини растянулся едва ли не на полверсты. Ее могила стала местом всеобщих посещений.
И невольный вопрос: непредвиденные обстоятельства или заранее задуманный и срежиссированный эффект? Чего не ждали и на что именно рассчитывали те, кто должен был проводить в последний путь навеки замолчавшую Досифею?
Нет сомнений, неожиданности были. Не могли не быть. И все же никаких сведений о погребении ивановской монахини в Тайный сыск не поступило. Никаких докладов высшему петербургскому начальству и самому Александру I не последовало. Значит, задуманный результат был достигнут. Обе столицы имели возможность убедиться, что не стало подлинной дочери императрицы Елизаветы Петровны, пусть открыто и не названной, зато погребенной со всеми необходимыми почестями. Иначе говоря, можно с достаточной уверенностью сказать: вместе с инокиней Ивановского монастыря старицей Досифеей ушла из жизни Августа Тимофеевна, условно называвшаяся княжной Таракановой.
Пожар 1812 года, казалось, навсегда положил конец истории монастыря. Разрушения и потери были настолько значительны, что последовало предписание о закрытии обители. Кельи превратили в квартиры для служащих Синодальной типографии, той самой, которая по указу Петра открылась в 1721 году рядом с Заиконоспасским монастырем, на Никольской улице, в помещении бывшего Печатного двора. В течение всего XVIII и начала XIX веков это была крупнейшая московская типография, подчинявшаяся Синоду и печатавшая главным образом богослужебные книги и труды по богословию. В 1814 году для нее возводится на той же Никольской улице поныне существующее здание в псевдоготическом стиле по проекту архитектора И. Л. Мироновского, который участвует и в переделке келий Ивановского монастыря.
Одной из достопримечательностей упраздненного монастыря становится знаменитая московская шерстяная ярмарка, на которую раз в год свозилась крестьянами шерстяная пряжа. Торговля происходила в стенах монастыря, тогда как связанные с ярмаркой многочисленные развлечения – карусели, балаганы, «туманные картины» располагались на эти несколько дней на Варварской (ныне – Славянская) площади. Ярмарка собирала почти исключительно женщин и поэтому называлась Ивановской бабьей.
Вступление на престол Александра II ознаменовалось не только созданием музея – «Дома бояр Романовых», но и восстановлением Ивановского монастыря. Строительство монастырского ансамбля поручается архитектору Михаилу Доримедонтовичу Быковскому, ученику Д. И. Джилярди. С 1831 года Быковский преподавал в Московском дворцовом архитектурном училище (с 1836 года – директор), участвовал в создании Художественных классов, заложивших основание Московскому училищу живописи, ваяния и зодчества. Ему принадлежал начальный вариант здания Биржи на Ильинке. Ансамбль Ивановского монастыря возводился архитектором в течение почти двадцати лет (1860–1879).
От старых сооружений ко времени строительства Быковского существовал только древний собор, ставший обыкновенной приходской церковью, и корпус келий первой половины XVIII века, надстроенный вторым этажом, вдоль западной границы монастыря.
По предположению архитекторов-реставраторов, в грандиозном новом соборе могли быть использованы подклеты старого здания. Подклет современных кельям жилых «палаток» монастырского причта сохранен в новом здании того же назначения.
Архитектор нашел очень эффектное решение ансамбля с величественным, фланкированным двумя башнями-колокольнями входом, к сожалению, в настоящем своем виде испорченным соединившей колокольни стеной. В соборе использованы элементы архитектуры Ренессанса и романского стиля, тогда как во внутренних двориках Быковский обратился к системе открытых арочных галерей, связывающих здания. Эта система заимствована из древних ансамблей Ростова Великого. Перепад рельефа удачно использован в композиции замкнутого южного двора, над которым возвышается крупный объем собора. Могучий купол собора стал важным элементом в композиции этой части Москвы. В настоящее время ансамбль начал восстанавливаться.
Златоустовский монастырь
О что ты нам говоришь о королевстве, то мы, Божией милостью, государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от Бога, как наши прародители, так и мы. Просим Бога, чтобы нам и детям нашим всегда дал быть так, как мы теперь государи на своей земле, а постановления как и прежде ни от кого не хотели, так не хотим и теперь.